Телеграмма с того света - Аркадий Вайнер

— А чего она, собственно, хотела?

— Что парни, мол, глупой мистификацией опозорили школу. Мы ей с Коростылевым талдычим, что сотрудники планетария порадовались хорошей работе и приняли участие в шутке, что они не могли не заметить фамилии автора канонического учебника по астрономии, а она как взбесилась. Целое расследование произвела, установила, что это были Белов и Радкевич, не поленилась в Москву поехать уточнить и требовала им примерного наказания за жульничество. Еле тогда ее Коростылев угомонил.

— Да. А я вижу, что не больно вы высокого мнения о вашем завуче, — сказал я.

— Ну, это у нас взаимно. Про наши отношения есть очень жестокий романс «Нет, не люблю я вас, да и любить не стану». Ой, не стану. Да и не боюсь я ее. Плевать мне на нее. — Я видел, что он напрягся и хорохорится.

Я сказал примирительно:

— Вы наверное помните, что Швейк в таких случаях говорил «Пан не плюйте здесь», а вы что, намылились уходить из школы?

Сухов с досадой махнул рукой.

— Боюсь, что придется. Особенно теперь, когда умер Коростылев. Он был потрясный мужик. Да что вам рассказывать — вы его лучше знали.

— А куда уходить надумали?

— Не знаю пока точно. Дело в том, что я ведь поступал учиться на физфак в университет, да полбалла не добрал, пошел на физмат в пединститут. Честно говоря, пришел я сюда по распределению с некоторым отвращением: какой из меня учитель? Такие, как я — это педагоги «поверх голов». Мечтал отбарабанить три года и уехать в Москву, куда-нибудь в серьезную фирму прибиться кем угодно, хоть лаборантом.

— А потом?

— А потом с Коростылевым подружился. Он меня рассмешил вопросом: на кого больше всего обращают внимание уличные прохожие? На генералов, говорит. Спокон веку придумали им такую яркую форму, чтобы вся улица видела, какой важный человек идет. Ты, говорит, Сухов, подожди маленько, скоро все человечество поумнеет и тогда такую форму с соответствующим пиететом преподнесут учителям, поскольку на сегодня это важнейшая в мире профессия.

— И вы, Сухов, решили подождать генеральской формы для учителей? — поинтересовался я.

— Да. Решил подождать, пока человечество поумнеет и оценит важность нашей работы, а сам думаю окрепнуть помаленьку в своем ремесле, чтобы форма впору пришлась. Мне одноглазый полуслепой Коростылев открыл глаза на очень многое в жизни, в детях, в моей работе. Да что говорить? Редкоземельный человек был.

— У меня к вам вопрос, — скромно сказал я.

— Пожалуйста, хоть десять.

— Нет, один-единственный. Через несколько лет придет в эту школу новый учитель. Генеральская форма для педагогов еще не придумана. Коростылев давно умер, Сухов с наслаждением трудится старшим лаборантом в какой-то серьезной физико-технической фирме. Кто открывает новичку глаза — Вихоть? Географичка Маргарита Петровна? Нет, географичку Вихоть давно вышибла на пенсию. Тихий толстяк Оюшминальд?

— Ну, это вы про Бутова зря так! — решительно отклонил мой выпад Сухов. — Он мужик хороший, добрый он человек!

— Возможно, но я считаю хорошим человеком того, кто доброе делает, а не воздерживается от плохого.

— А он и делает каждый день доброе! — вскинулся Сухов. — Он мямля, конечно, но вы его не поняли. Бутов — гениальный учитель математики. Он объясняет тригонометрические функции ребятам так, что они их как серии про Знатоков глотают. На его методические уроки математики со всей области ездят. Хотя администратор он, конечно, никакой.

— Да уж, это я заметил. Итак, кто? Кто встретит новичка в школе?

— Не знаю. Тот же Бутов. Да и еще кто-нибудь найдется.

— Наверное, найдется, а может, не найдется. Нельзя, чтобы прерывалась нить. От Коростылева — к вам с Надей. От вас — к Воронцову и Вельяминову.

Он сердито крикнул:

— Вам легко рассуждать, вы завтра уедете, а мне здесь с этим преподазавром каждый день сражаться. Это ж не работа, а сплошная Куликовская битва.

— Сухов, поверьте честное слово, мне нелегко рассуждать. Мне очень трудно, что-нибудь вразумительное рассудить здесь. Туман, разговоры, подозрения, где правда, где домыслы, где верная отгадка, где пустые сплетни — мне трудно с этим разобраться, но я не уеду отсюда завтра. Я не уеду до тех пор, пока вы не привяжете к своей судьбе лопнувшую нить жизни Коростылева. И не найду того, кто оборвал ее.

Он молча смотрел на свою испорченную электрическую машину, потом резко повернулся ко мне.

— А вы подозреваете Вихоть?

— Не очень. Вряд ли она впрямую с этим связана. Но мне кажется, что знает она гораздо больше, чем говорит. Кстати, что это за история с судом родителей Насти Салтыковой? Вы ведь хорошо знаете отца.

— Да мы с ним соседи. Приятельствуем вместе, на рыбалку ездим. У него мотоцикл «Юпитер». Я с ним познакомился уже после этого злополучного суда. Он вчинил иск о передаче ему на воспитание их дочки, Насти этой самой, а бывшая жена, конечно, легко выиграла суд, и девочка осталась с ней…

— Чем Салтыков мотивировал иск?

— Что мать торгашка и в доме у ребенка создан торгашеский грязный дух. Костя Салтыков — простой парень, замечательный слесарь, хороший, чистый человек, а мать там клопица наливная и девку портит. Костя был уверен, что суд в его пользу решит, тем более, что его поддерживал такой человек, как Коростылев.

— А девочка-то сама с кем хотела жить?

— Так в том и дело — Костя подал заявление в суд, поскольку девчонка сказала ему, что уходит от матери к нему, а на суде она вдруг заявила, что снова перерешила и будет жить с матерью, а потом своим же одноклассницам рассказала, что мать ей накануне суда югославскую дубленку подарила и достала путевку в «Артек»…

— Из-за этого девчонка передумала?

— Наверное… Коростылев ведь и бился тогда против жены Салтыкова, объясняя, что она воспитывает в девочке лживость, вероломство, лицемерие… Он говорил, что слово «вероломство» происходит от слома веры в человеческие добродетели…

— А Вихоть поддерживала Салтыкову?

— Конечно! Они старинные подруги.

— Н-да, занятно… Скажите, Сухов, а вы тоже считаете, что Салтыкова плохо воспитывает девочку?

— Естественно! Она ведь не говорит ей: делай плохо, ври, жульничай. Мать подает ей пример своим поведением, воспитывает девчонку собственной жизнью…

— А кем Салтыкова работает?

— О, она человек большой! Кормилица всеобщая! Директор Дома торговли… Всемогущая баба…

— И что же она может, эта всемогущая Салтыкова?

— Все! Люди хотят получше одеться, вкуснее пожрать, и, пока будет существовать категория товаров повышенного спроса под названием дефицит, Салтыкова может все: большую квартиру вне очереди, санаторий только в Сочи, машину для любовника, дочку-двоечницу — в московский институт… Все готовы отплатить за ее расположение и внимание…

— Все? — усомнился я. — Разве Коростылев доставал у Салтыковой вкусную жратву? Или, может быть, фирменные шмотки брал?

— Коростылев! Он человек особый был! Он за неделю до смерти сказал мне: «Меня, Алешка, сильно огорчает, что люди забыли и обезобразили слово „приличный“». Я тогда еще удивился…

— А что он имел в виду?

— То, что употребляют это слово в смысле «подходящий», «приемлемый», а Коростылев считал, что приличия — это то, что ПРИ ЛИЦЕ человеческом достойно быть. Вот он и не любил Салтыкову, неприличным человеком полагал ее…

— Да, это на него похоже. И, наверное, не скрывал от нее?

— Нет, не скрывал. И боялся, чтобы энергия предубеждения против матери не излилась на дочь. Нервничал из-за этого.

— А в чем можно было усмотреть предубеждение против девочки?

— Коростылев твердо решил выставить ей двойку по русскому языку за год. Не аттестовывать перед выпускными экзаменами…

— Так-так-так.

— Он собирался поставить этот вопрос на педсовете на прошлой неделе — итоговый педсовет за год, но не успел. Умер.

— Директор, конечно, знал?

— Знал. Знала Вихоть, еще несколько человек были в курсе дела…

11

Оюшминальд Андреевич Бутов занимал маленький неуютный кабинет, а может быть, он только казался маленьким, как вся мебель в нем — хрупкой и хилой, поскольку весь объем комнаты заполнялся обильным телом директора.

Но ощущения величавой значительности эта масса не создавала. По-прежнему казалось, что огромного младшеклассника поймали за курением папиросок из потертого кожаного портсигарчика и в ожидании наказания усадили за директорский стол. Он томился, терпеливо готовясь к предстоящим взысканиям.

— Оюшминальд Андреич, так вы уж мне поясните насчет педсовета, — подгонял я его ровно, но неотступно. — Когда он состоялся?

— В прошлую пятницу.

— А Коростылев умер в четверг…

— Не понимаю, какая тут связь может быть, — запыхтел Бутов и, как преследуемый пароход, попытался скрыться за дымовой завесой папиросы, печально блеснули затуманенные иллюминаторы его очков в сизой полосе.