Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник) - Мэри Рено

В полдень мы укрылись в речном русле, по летней поре в нем едва сочилась вода, но мы все-таки нашли струйку. Когда мы распрягли коней и поели, Дексий отошел в скалы. Через какое-то время мне показалось, что отсутствие его затянулось. Я позвал друга и, не получив ответа, отправился на поиски. Скалы были круты, и копье свое я оставил внизу – чтобы удобнее было подниматься. Трудно даже поверить, что некогда ты мог быть настолько зеленым.

Оказавшись на краю расщелины, я сразу же заметил его. Дексий лежал у ног широкоплечего верзилы, стаскивающего с моего возничего наручные кольца. Должно быть, он оглушил Дексия сзади, поскольку тот даже не закричал; дубинку грабитель оставил в стороне. Дексий чуть шевельнулся, значит он еще жив. Я вспомнил, как спас его от быка в загоне. И теперь я вновь подверг своего друга опасности. Я уже собирался спуститься вниз за копьем, когда разбойник, закончив свое дело, начал перекатывать Дексия к краю обрыва, как раз над дорогой.

– Остановись! – закричал я со скалы. – Оставь его в покое.

Грабитель поглядел вверх; он был рыж и широкоплеч, раздвоенная борода прикрывала толстую шею. Увидев меня, он расхохотался и пнул ногой моего друга.

Я потянулся за камнем, однако он не поддавался руке.

– Оставь его! – закричал я и услышал, как голос мой сорвался на высоких тонах.

Уперев руки в бока, рыжий рявкнул:

– А это еще что за златовласка? Ты ему мальчик или девочка? – Последовала ругань, весьма понравившаяся грабителю, он даже расхохотался и, не закрывая рта, столкнул Дексия со скалы. Я услышал его крик, резко оборвавшийся.

Гнев закипел во мне. Он заполнил мое тело, мои конечности, я словно стал невесомым; а когда я прыгнул вниз, ярость, словно крылья, подхватила меня и отнесла туда, куда я не мог бы прежде допрыгнуть. Даже волосы мои стали дыбом, словно грива царь-коня. Я приземлился на ноги, распрямился и побежал, не ощущая под собой земли. Грабитель стоял с открытым ртом, уже наполовину расставшись со смехом. Когда я достиг его, он умолк.

Потом я обнаружил на своем теле отметины, оставшиеся от его зубов и ногтей. Но во время схватки не ощущал ничего, только заметил, что соперник мой не борец и привык полагаться лишь на свою дубинку. Поэтому я перехватил его руки, когда он потянулся к моему горлу, и перебросил через себя, использовав движение его собственного тела. Ошеломленный, он лежал, как только что лежал Дексий, запрокинув голову на край скалы. По-моему, он не понял, что происходит, пока не очутился в воздухе. Тут рот его снова открылся, но уже не для смеха. У края воды лежала огромная округлая глыба, похожая на черепаший панцирь; он ударился головой прямо о камень. Что ж, утесы там высокие.

Я отправился посмотреть, где упал Дексий. Он лежал на остром камне, и море уже перебирало складки его белой туники и рыжие кудри. Я спустился к нему – насколько сумел, – посыпал сверху землей, чтобы освободить душу перед дорогой, и обещал позже принести подобающие приношения. Во всяком случае, я уже совершил первое – то, в котором особо нуждаются убитые.

Кони поели, я запряг их, ощущая собственную неловкость по сравнению с умением друга, исчезнувшего, словно терновая ветка в огне. Я поднялся в колесницу и взял в руки поводья, ощутив, что это такое – остаться одному.

Чуть ниже по дороге ко мне обратился некто с изъявлениями покорности; человек этот сказал, что люди уже грабят дом разбойника Скирона,[45] только что убитого мной, и он готов провести меня к месту, где я смогу по праву потребовать свою долю. Я отвечал, что дарю эту добычу ему – если сумеет забрать ее, – и отъехал, оставив доброхота в унынии. Шакал не любит охотиться самостоятельно.

Это была моя последняя схватка на Истме. Или мне повезло, или люди избегали меня. К вечеру я выехал с перешейка и катил к Мегаре между морем и горами. Смеркалось, к востоку вставали черными громовыми тучами горы Аттики. Дорога пролегала в пустынных местах, где слышны были только волчий вой и жалобный крик кролика, пойманного лисой. В темноте дорога стала опасной для коней, и мне пришлось вести их в поводу.

Чтобы стать взрослым, мало доказать силу собственных рук. Теперь, когда никто не угрожал мне, я казался себе одиноким ребенком. Небесные боги явно забыли об этой темной и неровной дороге, оставив ее земным демонам, недружественным человеку. Тело мое ныло, я ощупывал раны и горевал о своем друге. Чтобы утешиться, я напомнил себе, что царь Мегары – эллин и родственник моего отца. Но меня окружала ночь, неблагосклонная ко мне, и я вспомнил, что после рождения не получил даже слова от своего отца, вспомнил Трезен, круглый очаг в Великом чертоге, успокаивающее пламя над просторным ложем из пепла, свою мать среди стайки служанок и лиру, переходящую из рук в руки.

Вдруг я услышал громкий лай собак и посвист, а за следующим поворотом, в лощине среди терновника, увидел костер. Его окружали шесть или восемь маленьких козопасов; старшему не было и тринадцати, а младшему исполнилось восемь или девять. Они пытались свирелями разогнать страх посреди полной призраков ночи. Завидев меня, они разбежались, попрятавшись среди коз; но, когда я позвал их, понемногу выбрались на свет, и я сел среди них, чтобы согреться.

Они помогли мне распрячь коней – уже представляя себя колесничими – и показали, где искать воду и еду. Я поделился с ними фигами и ячменным хлебом, они угостили меня сыром; расспрашивая, откуда я еду, они обращались ко мне почтительно – «господин». Повесть моя в полном виде не годилась для ушей мальчишек, ночевавших в столь уединенном месте: им и без того приходилось опасаться волков и леопардов. Но я показал им дубинку Скирона, которую взял с собой, и рассказал о его кончине, поскольку этим разбойником здесь явно пугали детей по ночам. Сидя или лежа вокруг меня, они поблескивали глазами из-под падавших на лоб густых прядей волос, издавали возгласы удивления и расспрашивали меня о том или ином месте, находившемся менее чем в десяти стадиях,[46] так, как мы бы с вами говорили о Вавилоне.

Ночь сгустилась. Я более не видел ни потемневшего моря, ни черных гор, лишь каменные стены расщелины, смутные очертания лежащих коз и кружок лиц возле огня, отполированные руками тростниковые свирели, желтые собачьи глаза, костяную рукоятку ножа да спутанные светлые волосы. Мне дали веток для ночлега, и все улеглись возле огня. Когда все они забились под два грубых потертых одеяла – копошась, словно щенки, стремящиеся поудобнее устроиться возле суки, – самый маленький, как последний в помете, остался снаружи. Я увидел, как он усаживается, подтягивая колени к подбородку, и укрылся краем плаща; от мальчишки пахло козьим пометом, и блох на нем было больше, чем на старой собаке, однако он все-таки был здесь моим хозяином.