Маска Красной Смерти - Эдгар Аллан По

Это мой противник, Вильсон, был передо мною в последней агонии. Его маска и плащ лежали на полу, там, где он бросил их. Каждая мелочь в его костюме, каждая черта в его выразительном и странном лице – до полного, абсолютного тождества – были мои собственные.

Это был Вильсон, но он говорил таким неслышным шепотом, что мне легко было думать, что я сам произнес:

– Ты победил, и я сдаюсь! Но отныне ты тоже умер – умер для Мира, для Небес, для Надежды! Во мне ты существовал – и убедись по этому образу, твоему собственному, что моей смертью ты убил самого себя.

1839

Человек, в котором не осталось ни одного живого места

Рассказ из последней экспедиции против племен бугабу и киккапу

Pleures, pleures, mes yeux, et fondevous en eau!

La moitio do ma vie a mis l’autre au tombeau.

Corneille[43]

Не могу теперь в точности припомнить, где и когда я впервые познакомился с очень красивым господином, бригадным генералом А. Б. С. Смисом. Без сомнения, кто-нибудь познакомил меня с ним – вероятно, на каком-нибудь публичном собрании, происходившем где-нибудь по какому-нибудь важному поводу; но кто это был – положительно не помню. Дело в том, что знакомство сопровождалось с моей стороны некоторого рода тревожным смущением, благодаря которому у меня и не сохранилось определенного впечатления времени и места. Я от природы человек нервный – это у меня наследственное, – и я не могу сладить с собой. Особенно малейшая тень таинственности, малейшее обстоятельство, которое я не в состоянии уяснить себе, приводит меня в отчаянное волнение.

Во всей личности этого господина было что-то замечательное, да, замечательное, хотя это слово лишь в слабой степени выражает мое впечатление. Росту он имел футов шесть, и во всей его наружности было что-то повелительное. Вся его внешность носила отпечаток благородного изящества, свидетельствуя о превосходном воспитании и высоком происхождении. Мне доставляет какое-то грустное удовольствие так подробно описывать наружность Смиса. Шапка волос на голове его сделала бы честь Бруту: нельзя себе вообразить кудрей более богатых и оттенка более красивого. Волосы были черные как вороново крыло, так же, как и его изумительные усы. Вы замечаете, я не могу говорить о последних без восторга; не будет преувеличением, если я скажу, что вторых таких усов не могло существовать в мире. Во всяком случае, они обрамляли и частью прикрывали рот несравненной красоты. Из-под них виднелись самые ровные, ослепительно-белые зубы, какие только можно себе представить, а из-за этих зубов – когда к тому представлялся случай – раздавался чрезвычайно ясный, мелодический и сильный голос. И глазами природа одарила моего знакомого выдающимися. Каждый из них стоил пары наших обыкновенных зрительных органов. Они были темно-карие, необыкновенно большие и блестящие; и в них замечалась по временам именно та степень интересного косоглазия, которое придает взгляду особенную выразительность.

Такого бюста, как у генерала, я, без сомнения, не видал ни у кого. Не было возможности подметить какой-нибудь недостаток в его изумительной пропорциональности. Благодаря этому особенно выделялись его плечи, который вызвали бы мраморного Аполлона покраснеть от сознания, что он уступает генералу. Я страстно люблю красивые плечи и могу сказать, что до тех пор не встречал подобного совершенства. Руки были также прелестной формы. И ноги не уступали им. Это были nec plus ultra[44] красивых ног. Всякий знаток признал бы их красоту. Они были не слишком мясисты, но и не худы; в них не было ни массивности, ни хрупкости. Я не мог себе представить более грациозного изгиба, чем os femoris[45], и с задней стороны его ibufa[46] была именно такая выпуклость, которая придает икре полную пропорциональность. Желал бы я, чтоб моему талантливому другу Чипончипино, скульптору, удалось видеть ноги бригадного генерала Джона А. Б. С. Смиса.

Но хотя таких положительных красавцев на свете не встретишь на каждом шагу, однако я никак не мог убедить себя, что это особенное впечатление, о котором я упомянул, – это je ne sais quoi[47], что-то неуловимое, в моем новом знакомом оставалось, благодаря не исключительно его физическим совершенствам. Может быть, это следовало приписать его манерам; но и этого я не могу утверждать. В его манере держать себя была какая-то натянутость, чтоб не сказать деревянность; какая-то размеренность, так сказать, прямолинейная точность в каждом движении, которые при менее крупной фигуре можно бы охарактеризовать словом «аффектация», напыщенность или принужденность, но в джентльмене таких размеров без затруднений подводилось под сдержанность и чувство достоинства – вообще, под нечто весьма обширное, но подходила к его общей колоссальности.

Приятель, познакомивший меня с генералом Смисом, шепнул мне несколько слов о нем. Характеризуя его как замечательного, очень замечательного человека – одного из замечательнейших людей нашего века. У женщин генерал пользовался также большим успехом, благодаря главным образом упроченной за ним репутации храбреца.

– В этом отношении у него нет соперников, он положительно головорез, просто отчаянный, – говорил мой друг, еще понизив голос и поражая меня своею таинственностью. – Положительно отчаянный. Он доказал это в последней, так нашумевшей экспедиции против индейских племен бугабу и киккапо. – Тут мой друг вытаращил глаза. – Господи! Черт побери! Чудеса храбрости… Да вы, вероятно, слыхали о нем?.. Ведь он человек…

– Человек Божий, как вы поживаете? Очень рад видеть вас, – прервал его сам генерал, подходя и пожимая руку моего собеседника, а мне отвечая чопорным, хотя и глубоким поклоном.

Я подумал тогда – и теперь остаюсь при своем мнении, – что никогда не слыхал такого сильного и вместе с тем чистого голоса и не видал более красивых зубов; но должен признаться, что мне досаден был перерыв именно в ту минуту, когда, благодаря вышеупомянутым словам своего знакомого, герой экспедиции Бугабу и Киккапу очень заинтересовал меня.

Но очаровательный блестящий разговор бригадного генерала Джона А. Б. С. Смиса скоро рассеял мое неудовольствие. Так как мой приятель ушел тотчас же, то мы довольно долго пробыли наедине, и я провел это время не только приятно, но и полезно. Мне никогда не попадалось такого приятного собеседника и так разносторонне образованного человека. Однако, по весьма понятной скромности, он не коснулся темы, именно больше всего интересовавшей меня в эту минуту, т. е. таинственных обстоятельств, связанных с бугабужской войной; я же, понятно, не мог из деликатности затронуть этого вопроса, хотя – каюсь – чувствовал к тому сильное искушение. Я заметил