Ленин - Фердинанд Оссендовский

— С божьей помощью могу и еще, — смеялся тенорком отец Макарий. — Невелико искусство! Лишь бы только хозяева пригласили за стол, дали водки, а горло всегда со мной… на всякий случай!

— А как это ваше святейшество до сих пор не перешел на бас и сохраняет тенор? — удивлялся доктор.

— Эх! — махнул рукой настоятель. — Я ведь не дьякон…

— А какая разница? — спросил уже немного захмелевший Ульянов.

— Очень простая! — рассмеялся поп. — Дьякон, когда выпьет, крякает и кричит: а-а-а! А я, после того как выпью, пищу на самой высокой ноте: и-и!

Все начали смеяться, а отец Макарий налил себе еще один стакан, выпил, высоко задрал голову и пискнул:

— И-и-и! Вот так!

Снова разнесся задорный смех развеселившейся компании.

Госпожа Ульянова, накормив детей, отправила их спать.

Она сидела молчаливая и угрюмая, делая любезное выражение лица только тогда, когда на нее обращали внимание. Однако вскоре разогревшаяся компания поглощена была только собой. Заметив это, Мария Александровна выскользнула из комнаты.

Володя не пошел во флигель, где жил вместе с братом. Он незаметно вернулся и притаился в гостиной, издалека наблюдая за пирующими.

— А много ли можете выпить, отец Макарий? — спрашивал попа Ульянов, хлопая его по плечу.

— Бесконечное количество раз плюс еще одна рюмка! — парировал тот, вознося глаза, как в молитве.

— Ваше святейшество, согласно выражению Козьмы Пруткова, может объять необъятное… — заметил со смехом инспектор.

— Воистину, Петр Петрович! — тут же ответил отец Макарий. — Как сказано у Екклесиаста, сына Давидова, царя Иерусалимского: «Ешь с весельем хлеб твой и пей в радости вино твое, ибо Бог благоволит к делам твоим!»

Володя задумался над этими словами. Мама учила его молитвам и водила в церковь. Люди молились перед красивыми, позолоченными иконами; у одних лица были просветленные и радостные, другие — плакали и вздыхали.

Бог… Великое слово, страшное, любимое, непонятное слово.

Существо, носящее такое возвышенное, трогательное имя — Бог, должно быть прекрасно, совершенно, могуче, лучезарно; оно не может быть похоже ни на отца, доктора, коллежского советника с орденом на шее, ни на настоятеля в зеленой сутане, с красивым крестом на груди, ни даже на маму, ведь она иногда злится и кричит на сестер и служанку совсем так же, как это делает сам Володя во время ссоры с сестрами и братом… Великое Существо не может поступать таким образом, а тем временем сам отец Макарий сказал, что Богу нравится веселье во время еды и винных возлияний, на что так часто жалуется мама, с горечью или гневом глядя на отца.

Это расстроило мальчика. Бог показался ему менее устрашающим и менее любимым, совсем обычным, лишенным таинственности.

— Может, Бог похож на отца Макария или епископа Леонтия? — спросил он сам себя.

От этой мысли его лицо исказилось, и он вновь прислушался к беседе гостей.

Опершись локтями о стол и кивая головой, говорил инспектор Шустов:

— Я часто объезжаю далекие деревни, где мы открываем народные школы. И там, по просьбе моего коллеги из семинарии, я собираю интересные и очень забавные материалы. Может, господа помнят горбуна Сурова? Он закончил академию и теперь работает профессором в Московском университете. Ого! Большой ученый — без шуток! Лично знаком с министром просвещения! Книжки издает. Я не мог ему отказать, сами понимаете — протекция, как говорится! Так вот, выискал я для него материалы — пальчики оближешь! Знаете, что в двух деревнях я разыскал язычников? Да, да — язычников! Официально-то они православные; когда власти распорядятся, едут в церковь за 50 верст, поклоны бьют, аж звон стоит, зато дома хранят «старых богов», перед которыми ставят тарелочки с пожертвованиями — молоком, солью, мукой. Ха-ха-ха!

— А где вы это видели, Петр Петрович? — спросили одновременно отец Макарий и комиссар полиции.

— Это деревни Бейзык и Луговая, — ответил инспектор.

— Я должен завтра же доложить об этом епископу, — сказал поп. — Туда необходимо направить миссионеров, научить, предостеречь, обратить, утвердить в истинной вере православной!

— Пока вы это сделаете, я пошлю туда своих конных полицейских, они там и обратят, и наново нагайками окрестят идолопоклонников! — выкрикнул со смехом Богатов. — Дикий еще наш народ, ой дикий, господа!

— Вот мы и открываем народные школы, — отозвался Ульянов, попивая пиво. — Просвещение распространяется широко. Уже не найти такой деревни, в которой нет хотя бы одного человека, который умел бы читать и писать.

— Это хорошо! — похвалил отец Макарий. — Можно будет дать им хорошие книжки о пользе церкви, о почитании духовных особ, о сыновних обязанностях по отношению к батюшке-царю и благополучно нам господствующему царскому дому…

— О том, как живут цивилизованные народы на Западе, — встрял Ульянов.

— Это лишнее! — перепугался Богатов. — Не поймут, впрочем, для них это бесполезно и даже опасно, потому что разбудило бы преждевременные мечты, дух недовольства, протеста, бунта… Не забывайте, господа, что революционеры — преступники покусились на драгоценную жизнь столь святого, доброго в отношении крестьян монарха, каким был царь Александр II. Я был тогда в Петербурге и видел, как вздернули на виселице Желябова, Перовскую и других убийц. Душа радовалась, что настигла их длань Божья.

— Длань Божья? — прошептал Володя. — Так Бог вешает людей?

Бог снова отдалился.

Он уже не был близким, понятным и приземленным. Но и не вернулся на небеса, в таинственную голубизну, пронизанную золотом солнца, серебром луны и бриллиантами звезд, как рассказывала детям старая нянька Марта. Он отдалился, но уже в какой-то иной мир, мрачный, враждебный, ненавистный.

Бог… вино… виселица — все перемешалось в голове мальчика. На глаза наворачивались слезы. Сердце колотилось в груди. Он чувствовал грусть, грызущую тоску по чему-то внезапно утраченному. Комиссар Богатов, Бог были ему ненавистны.

Один до крови бил по ушам крестьян, другой — собственной рукой вздергивал их на виселице.

Комиссар бил крестьян за то, что они хотели наказать безжалостного богача; революционеры убили царя… За что? Наверняка он тоже был плохой…

Тем временем отец, перепугавшись нравоучений Богатова, оправдывался:

— Я хотел сказать, что мы можем дать крестьянам описание применяемых на Западе методов возделывания земли, скотоводства…

— А-а! Это можно! — согласился комиссар полиции. — Однако мы в первую очередь должны, используя силу власти, церковь, школу, удерживать наш народ в рамках дисциплины, верноподданности царю, в покое и покорности… Иначе нельзя!

— Конечно, в противном случае появятся новые Разин, Пугачев — самозванные вожди народа, ведущие на бунт! — со смехом воскликнул доктор. — А если наш темный муравейник расшевелить, то-то был бы танец! Изо всех нор стали бы выползать черти, ведьмы, бесы, оборотни и понеслись бы перед нашими Иванами, Степанами, Василиями! А эти спокойные, добрые, богобоязненные мужички побрели бы с грозным урчанием, размахивая ножами, топорами и жердями, пуская кровь всем, кто повстречался бы им на пути, без разбору! Ради удовольствия посмотреть на горячую юшку, чтобы убедиться наконец: красные или голубые внутренности, например, у отца Макария? Ха! Поднялся бы огромный грохот и шумиха, а зарево бы занялось по всей святой Руси! Знаю я наш народец! Не сильно изменился он со времен татарского ига. Татары резвились — только земля дрожала, но это ерунда по сравнению с тем, как порезвились бы наши православные иваны, алексеи и кондраты. Уф! Аж мурашки по коже от одной только мысли!

Все задумались, беспокойно глядя друг на друга, хотя на столе уже стояла батарея опорожненных бутылок.

— Ой, ваша правда, доктор, святая правда! — прервал молчание комиссар полиции. — Это был бы такой танец, что клубы пыли заслонили бы небо! Я вам кое-что об этом расскажу…

Все уселись удобнее и закурили сигареты. Ульянов подлил пива.

— Над Волгой, близ Самары, в минувшем году кочевал цыганский табор. Это хищное и неисправимое племя! Известно, что где цыгане, там воровство. Пропадает невинность деревенских девок, пропадают кони, ха-ха-ха!

— Одной пропажи не вернешь, а за другую можно побороться! — заметил, лаская свой прекрасный крест, отец Макарий.

— Вот именно! — кивнул головой Богатов. — Так и случилось. Какой-то цыганский молодец, наведываясь в ближайшую деревню, высмотрел себе красавицу, ну и спал с ней осенними ночами на мягком сенце. Но тратил время не только на амуры! Высматривал он, где и у кого из мужиков чего можно взять. Увели цыгане трех лучших коней, переправились на другой берег, продали добычу татарам и сгинули в степи, как стая волков. Долго искали мужики украденных коней, пока не узнали, что они у татар. Пошептались мужики между собой, посоветовались со своим попом и однажды ночью совершили налет. Затолкли жердями и зарубили топорами восемь татар, а потом отобрали коней. Авантюра, жалобы, шум, суд! Пятеро пошли на каторгу… На следующий год табор вновь кочевал поблизости, и молодой цыган проведал брошенную любовницу. Тут-то его и поймали… Началось представление, настоящий театр! Ой, что это было! Девку обвинили в том, что она ведьма, так как одна из старушек видела ее собственными глазами, летающую на метле! Привязали дивчине к шее старый мельничный жернов и сбросили с берега в водоворот Волги… Пошла ко дну, как щенок… С цыганом позабавились иначе. Связали ему ремнем руки, намазали медом и повесили в лесу над муравейником так, чтобы доставал его стопами. Вся деревня три дня и ночи ходила понаблюдать, как конокрада живьем пожирали муравьи! Двоих мужиков приговорили потом к трем годам строгой тюрьмы…