Капитан Рубахин - Борис Баделин

– Этот – что имеет?

Палец уперся в фамилию прихлёбовского соседа, Андрея Рубахина, рядом с которым нынешний председатель сельсовета вырос сызмальства. А после Андрей не раз выручал по жизни незадачливого соседа то мешком муки, то ещё чем-нибудь, чтобы перелатанные портки с Петрухи совсем не упали.

Петрушка похолодел и промямлил:

– Тык детей у него четверо: три девки, да парнишка самый малый. А что имеет, тык лошадь одна да корова с телёнком, да подсвинка два – вроде, как бы и не кулак Андрюха…

– Это что значит – вроде? – острые глазки уперлись в Прихлёбова. – А в избе что?

– Машинка! Швейная машинка! «Зингер»! – выкрикнул из угла Стёпка Тащилин, считавшийся заместителем председателя и поспешивший на выручку растерянному Прихлёбову.

В начальственных глазах неожиданно вспыхнул явный интерес:

– Вот как! А хозяин – дома сейчас?

– Нету его! – заявил Тащилин, довольный тем, что обратил на себя внимание высокого начальства. – В город намедни поехал. А дома – только жена с ребятишками.

Твёрдый начальственный ноготь с нажимом черкнул по фамилии.

У Прихлёбова внутри всё оборвалось, стало ему настолько паскудно, что хоть волком вой. Но увяз коготок – всей птичке пропасть!

Наградив Стёпку коротким злым взглядом, Петруха стал лихорадочно соображать, как бы упредить соседку Дарью о нависшей беде. В голову ничего не лезло, да Господь помог – разглядел Прихлёбов через мутное окно в ватаге мальчишек, собравшихся вокруг автомобиля, старшего своего отпрыска Павлушку.

Сославшись на малую нужду, Пётр Саввич, выскочил на крыльцо и, вроде бы как по ходу дела, стал разгонять мальчишек. Те прыснули в разные стороны, а своего Прихлёбов схватил за шиворот и, нарочито встряхивая, засипел ему в ухо:

– Беги к тётке Дарье, скажи, мол, придут машинку швейную раскулачивать! Да язык потом проглоти!

Сметливый Павлушка, которому шёл уже одиннадцатый год, вырвался из отцовской руки и помчался по улице к дому.

Прихлёбов для виду зашёл в нужник, постоял там некое время без дела, и пошёл назад, демонстративно поддёргивая портки…

Дарья Рубахина возилась у печи с ухватом и чугунами, когда в сенях стукнула дверь и в избу влетел запыхавшийся и перепуганный Павлушка Прихлёбов:

– Тёть Даш! – горячо зашептал мальчишка. – Тёть Даш! Тятька велел передать, что к вам машинку раскулачивать придут!

Из Павлушкиных глаз брызнули слёзы. Тетка Дарья была ему хоть и не родной, но вовсе и не чужой. Когда в отцовской избе становилось совсем голодно, а мать всё чаще плакала, спрятавшись в чулане от глаз ребятишек, немногословная соседка всегда появлялась у них, будто бы невзначай, спросить у матери про какую-то безделицу. А после её ухода оставался на лавке то узелок с пресняками, то туесок с крупой, то изрядный кусок сала в чистой холстинке.

Рубахинские ребятишки с прихлёбовскими дружили, и нередко тётка Дарья, зазвав и своих и соседских к себе в избу, усаживала всех за стол, где уже ждали их глиняные кружки с молоком, накрытые душистыми ломтями свежеиспечённого хлеба.

А теперь Павлушкина душа разрывалась и от обиды, и от стыда. И смекал, и чувствовал он, что беда нависла над тёткой Дарьей, и над всей рубахинской избой не без вины его отца.

Дарья, как смогла, успокоила парнишку, с оглядкой выпроводила его с крыльца, перекрестила:

– Спаси Господи, Павлуша! Ты уж большой у нас, смотри, не проговорись кому, что прибегал-то к нам…

Павлушка утёрся рукавом, вздохнул по-взрослому, и юркнул домой.

Дарья, войдя тем временем в избу, быстро завернула тяжёлую швейную машинку в холстину и опустилась на скамью.

Эта машинка была предметом её гордости. Андрей привез её с ярмарки год назад. Перешагнул порог, загадочно сияя глазами, и водрузил прямо на стол увесистый куль из рогожи:

– Принимай, хозяюшка, подарок!

Радости Дарьи не было конца: в избе три девчонки, всех надо обшить, да и младшему, Никитке, тоже обновы не помешают.

Теперь нужно было машинку куда-то спрятать. Можно было закопать где-нибудь в саду, но земля уже промёрзла, да вдруг и не минёшь ещё чьих-то глаз!

Немного поразмыслив, Дарья спустилась в подполье, разрыла квашеную капусту в сорокаведёрной кадке и схоронила там своё сокровище.

Незваные гости явились уже затемно. Милиционеров привёл Стёпка Тащилин. Он попытался, было, остаться на улице, а то и вовсе смыться, считая своё дело сделанным, но под недобрым взглядом старшего группы съёжился и тоже вошёл в избу.

Испуганные девчонки лёгкой стайкой запорхнули на полати и затаились там, в дальнем углу. Никитка при виде чужих накрепко вцепился в материнский подол и зажмурил глаза.

– Где машинка? – прямо с порога спросил старший.

– Нету машинки! – внутренне холодея, ответила Дарья. – Муж её в волость увёз, продать решили.

– Врёшь, ведьма! Добром отдай, а то сами найдём – тогда пожалеешь!

Стёпка Тащилин топтался у порога, не зная, куда девать глаза. Старший обернулся к нему:

– Ну, а ты что скажешь?

– Я это, – заблеял Стёпка, – не видал. Как поехал Андрей, это – видал, а вот повёз ли – не видал. Может, это – и повёз…

– Всё ясно! – распорядился старший. – Искать!

Всю избу с пристройками перерыли вдоль и поперёк, а машинки не нашли. От Дарьи оторвали ревущего Никитку, и, в чём была, в одном домашнем платье, отвели её к сельсовету и заперли в пустом промёрзлом общественном амбаре…

***

Выпустить из-под замка горемычную бабу осмелились только через сутки, когда уполномоченный со своим отрядом убыли из села. Ещё раз прокатилась по Ильинскому чёрная беда, и опять увезли, неизвестно куда, девять семей.

Жестоко простуженная, Дарья сразу слегла, а ещё через неделю от Рубахинской избы в сторону погоста отъехали сани-розвальни, стоял в них на соломе некрашеный гроб, да сидели кучкой изревевшиеся дети. Поседевший в одночасье Андрей, склонив голову, вёл под уздцы Любимку, каурую лошадку-пятилетку.

Проводить Дарью в последний путь народу набралось негусто. Село уже сковал страх…

***

Уполномоченного звали Яковом Иовичем, а фамилия его была Лейкин. До революции был он портным в самом бедном квартале Опорска. И, хотя не разгибал Яков спины за работой, но жил тяжело, перебивался с хлеба на воду, и кошерная курочка появлялась на столе его лишь по очень великим праздникам, и то – через раз.

Яшина древняя неуклюжая швейная машинка без конца ломалась, не давала нужной строчки, а потому о хороших заказчиках Лейкин и не мечтал. Он не столько шил новые вещи, сколько перелицовывал старьё для таких же горемык, как и сам. Вот если бы накопить денег, купить новую, немецкой фирмы «Зингер», машину, что красовалась на витрине в центре города!

Он, может, и накопил бы нужную сумму, да Ребекка, пышная жена его, рожала ему одного ребёнка за другим – шестерых за восемь лет, все они быстро росли, а ещё быстрее рос у них аппетит, и объедало потомство бедного Яшу до костей.

Будущее удручало: ничего, кроме нищеты и чахотки, Якову оно не обещало…

От этой безнадёги и примкнул Лейкин к революционерам, чтобы заиметь хотя бы повод уходить вечерами из своей постылой лачуги.

Побывав на нескольких собраниях кружка марксистов, понял Яков внутренним чутьём, что жизнь его отсюда может круто измениться. Теперь политика его всё больше захватывала, к тому же верховодили здесь свои люди. Особенно восхищал Яшу молодой Соломон Браверман, носивший партийную кличку Гранитов, что прибыл в Опорск из столицы руководить местной подпольной организацией социал-демократов.

Яков стал целыми ночами просиживать над книгами, днями носился по городу, выполняя поручения Соломона, а швейное дело почти забросил.

Ребекка грызла его хуже язвы, в доме было голодно и холодно, а единственным положительным результатом революционной деятельности Яши стало пока то, что жена его перестала, наконец, беременеть.

Скоро Лейкин вступил в партию и сделал в ней определённую карьеру, поскольку Соломон Гранитов увидел в нём перспективного работника. С этого момента начали перепадать Яше, как профессиональному революционеру, и кое-какие денежки.

После семнадцатого года Яков Иович был уже одним из партийных деятелей в губернии, занимал ответственные посты и неизвестно, куда дошёл бы, если бы однажды в лихой час не присвоил единолично очень большую долю экспроприированных в помощь голодающим Поволжья церковных ценностей. Спасло его только вмешательство Соломона, взлетевшего до высоких партийных постов в столице.

Яшу засунули для исправления на мелкую должность в коммунальное хозяйство, где он и притих до поры, съедаемый не столько раскаянием, сколько чёрной злобой на всех и вся да нытьём безобразно располневшей Ребекки …

***

Снова вытащили Лейкина на передний край борьбы за счастье трудового народа, когда уже подзабылся его грех перед пролетарской властью, и начала эта власть беспощадную борьбу с кулачеством, как классом, расчищая поле для коллективизации сельского хозяйства.