Leadership: Six Studies in World Strategy - Henry Kissinger

континууме он работает.

Но знание истории, хотя и необходимо, но недостаточно. Некоторые вопросы навсегда остаются "окутанными туманом", запретными даже для эрудированных и опытных людей. История учит по аналогии, через способность распознавать сопоставимые ситуации. Однако ее "уроки", по сути, являются приближениями, которые лидеры должны распознать и адаптировать к обстоятельствам своего времени. Философ истории начала ХХ века Освальд Шпенглер (Oswald Spengler) описал эту задачу на сайте , назвав "прирожденного" лидера "прежде всего оценщиком - оценщиком людей, ситуаций и вещей... [со способностью] делать правильные вещи, не "зная" этого".

Стратегическим лидерам также необходимы качества художника, который чувствует, как лепить будущее, используя материалы, имеющиеся в настоящем. Как заметил Шарль де Голль в своей медитации о лидерстве "Острие меча" (1932), художник "не отказывается от использования своего интеллекта" - который, в конце концов, является источником "уроков, методов и знаний". Вместо этого художник добавляет к этим основам "определенную инстинктивную способность, которую мы называем вдохновением", которая одна может обеспечить "прямой контакт с природой, из которой должна выскочить жизненная искра".

Из-за сложности реальности истина в истории отличается от истины в науке. Ученый ищет поддающиеся проверке результаты; исторически информированный стратегический лидер стремится извлечь действенные идеи из присущей ему неоднозначности. Научные эксперименты подтверждают или ставят под сомнение предыдущие результаты, предоставляя ученым возможность изменить переменные и повторить испытания. Стратегам обычно разрешается только один тест; их решения, как правило, бесповоротны. Таким образом, ученый познает истину экспериментально или математически; стратег же рассуждает, по крайней мере, частично, по аналогии с прошлым - сначала устанавливая, какие события сопоставимы и какие предыдущие выводы остаются актуальными. Даже в этом случае стратег должен тщательно выбирать аналогии, поскольку никто не может в реальном смысле испытать прошлое; его можно только представить, как бы "в лунном свете памяти", по выражению голландского историка Йохана Хёйзинги.

Значимый политический выбор редко зависит от одной переменной; мудрые решения требуют сочетания политических, экономических, географических, технологических и психологических знаний, и все они пронизаны инстинктом истории. Исайя Берлин, писавший в конце двадцатого века, описал невозможность применения научного мышления за пределами его компетенции и, следовательно, непреходящий вызов ремеслу стратега. Он считал, что лидер, подобно романисту или художнику-пейзажисту, должен впитывать жизнь во всей ее ослепительной сложности:

то, что делает людей глупыми или мудрыми, понимающими или слепыми, в отличие от знающих или сведущих или хорошо информированных, - это восприятие [уникальных] вкусов каждой ситуации как она есть, в ее специфических отличиях - того, чем она отличается от всех других ситуаций, то есть тех ее аспектов, которые делают ее невосприимчивой к научному лечению.

 

Шесть лидеров в их контексте

Именно сочетание характера и обстоятельств создает историю, и шесть лидеров, о которых рассказывается на этих страницах - Конрад Аденауэр, Шарль де Голль, Ричард Никсон, Анвар Садат, Ли Куан Ю и Маргарет Тэтчер - все они были сформированы обстоятельствами своего драматического исторического периода. Все они затем стали архитекторами послевоенной эволюции своих обществ и международного порядка. Мне посчастливилось встретиться со всеми шестью на пике их влияния и тесно сотрудничать с Ричардом Никсоном. Унаследовав мир, чьи определенности были разрушены войной, они заново определили национальные цели, открыли новые горизонты и внесли новую структуру в мир, переживающий переходный период.

Каждый из этих шести лидеров по-своему прошел через огненное горнило "второй Тридцатилетней войны" - то есть серии разрушительных конфликтов, длившихся с начала Первой мировой войны в августе 1914 года до окончания Второй мировой войны в сентябре 1945 года. Как и первая Тридцатилетняя война, вторая началась в Европе, но перекинулась на весь мир. Первая превратила Европу из региона, где легитимность проистекала из религиозной веры и династического наследования, в порядок, основанный на суверенном равенстве светских государств и стремящийся распространить свои заповеди по всему миру. Три века спустя Вторая Тридцатилетняя война бросила вызов всей международной системе, чтобы преодолеть разочарование в Европе и бедность в большей части остального мира с помощью новых принципов порядка.

Европа вступила в двадцатый век на пике своего глобального влияния, проникнутая убеждением, что ее прогресс за предыдущие столетия был уверенным - если не обреченным - быть бесконечным. Население и экономика континента росли беспрецедентными темпами. Индустриализация и все более свободная торговля способствовали историческому процветанию. Демократические институты существовали почти в каждой европейской стране: доминирующие в Великобритании и Франции, слаборазвитые, но набирающие актуальность в имперской Германии и Австрии, зарождающиеся в дореволюционной России. Образованные классы Европы начала ХХ века разделяли с Лодовико Сеттембрини, либеральным гуманистом из романа Томаса Манна "Волшебная гора", веру в то, что "все идет по пути, благоприятному для цивилизации".

Этот утопический взгляд достиг своего апофеоза в бестселлере английского журналиста Нормана Энджелла 1910 года "Великая иллюзия", в котором утверждалось, что растущая экономическая взаимозависимость европейских держав сделала войну непомерно дорогой. Энджелл провозгласил "непреодолимый дрейф человека от конфликта к сотрудничеству". Это и многие другие аналогичные предсказания в скором времени были опровергнуты - возможно, наиболее примечательно утверждение Энджелла о том, что "ни одно правительство больше не сможет отдать приказ об уничтожении всего населения, женщин и детей, в старом библейском стиле".

Первая мировая война истощила казну, прервала династии и сломала жизни. Это была катастрофа, от которой Европа так и не смогла полностью оправиться. К моменту подписания соглашения о перемирии 11 ноября 1918 года погибло около 10 миллионов солдат и 7 миллионов гражданских лиц. Из каждых семи мобилизованных солдат один не вернулся. Два поколения молодежи Европы были уничтожены - молодые мужчины убиты, молодые женщины остались вдовами или одинокими, бесчисленные дети осиротели.

Хотя Франция и Британия вышли победителями, обе они были истощены и политически неустойчивы. Потерпевшая поражение Германия, лишенная своих колоний и имевшая большие долги, колебалась между недовольством победителей и внутренним конфликтом между соперничающими политическими партиями. Австро-Венгерская и Османская империи рухнули, а Россия пережила одну из самых радикальных революций в истории и теперь стояла вне всякой международной системы.

В межвоенные годы демократии пошатнулись, тоталитаризм наступал, а лишения преследовали континент. Военный энтузиазм 1914 года уже давно угас, и Европа встретила начало Второй мировой войны в сентябре 1939 года с предчувствием, оттененным смирением. И на этот раз весь мир разделил страдания Европы. Англо-американский поэт У. Х. Ауден писал из Нью-Йорка:

Волны гнева и страха

Циркулировать по ярким

И потемнели земли земные,

Наблюдение за нашей личной жизнью;

Непонятный запах смерти

Оскорбляет сентябрьская ночь.

 

Слова Одена оказались провидческими. В результате Второй мировой войны погибло не менее 60 миллионов человек, в основном в Советском