Горелый Порох - Петр Сальников

— Доложи, доложи — запасной противогаз дадут за такие заслуги и пятый треугольничек в петличку вколят.

Шутейная перепалка, затеянная солдатами с тоски, тут же и сникла, как только возница — пожилой усатый солдат, видно, из казаков — подвернул повозку к открытым окопам и, оборвав песню, зычно скомандовал:

— Принимай, братухи, главную резерву!

Солдаты обступили повозку, словно базарную невидаль, и стали разглядывать привязанную за тележную грядку дробненькую годовалую телочку в белесой шубке с рыжими пятнами на лбу и боках.

— На какой ярмарке, казачок, смаклачил такую блондиночку-то, а? — кто-то из бойцов спросил ездового.

— Я, как Галю в песне, спидманул и забрал с собою, — отшутился казак Петро.

— Это вам заместо щей и каши! — встрял в разговор Речкин. — Кухни не будет. Потерялась где-то. Должно, разбили немцы…

— Пусть жрут! Может, подавятся чертовы фрицы нашей «шрапнелью».

— Беды горе, немец будет фуражный кулеш стербатъ. Он, говорят, на колбасе в масле катается…

— Говорят, кур доят, а пошли — титек не нашли, — Речкин снова дал окорот ненужным разговорам. — Не пристало паниковать советскому бойцу. Что есть — тем и будем держаться.

— Держимся… Винтовка из рук валится…

— И лопата в землю не лезет. А все — держись…

— Разговорчики!? — вскрикнул санинструктор. — На руку врагу — вся ваша болтовня, товарищи бойцы. С такими языками можно в другие окопы угодить… А там чикаться не будут — понимать надо!..

Старшина Речкин, справляя обязанности по основной должности ротного санинструктора, в последние дни частенько оставлялся командирами, при их отлучке, за старшего — в соответствии с его званием. Донцов, сержант-артиллерист, приставший после гибели своего расчета к разбитой роте три дня назад, еще не обрел доверия и значился как бы в рядовых стрелках. Свои сержанты, командиры отделений, были перебиты — все до единого. И верховодил теперь группой уцелевших бойцов старшина Речкин. Он, правда, тоже из числа недавнего пополнения, но быстро вошел в доверие командиру и политруку роты. Да и как же доверять самому грамотному из числа живых? Речкин — доброволец, недавний студент юридического, который уже опробовал свои знания на следственной практике и умеет доложить, донести, как надо и куда надо. Таким он представлялся сам, как только попал в измотанную роту, которая еще была в силах обороняться, сохраняя мало-мальский боевой порядок. Таким приняли Речкина командиры и, слегка побаиваясь его доносов, многое доверяли ему по службе. Тот искренне исполнял любые приказания старших, но и сам умел наслаждаться властью, как только на какой-то срок в какой-то ситуации эта власть передавалась ему…

— Присягу забыли? — частенько покрикивал Речкин, придавая какой-то особый, собственный смысл этим словам.

На этот раз бойцы и вовсе не слушали его. Окружив телушку, они ломали голову: каким макаром она досталась санитарному ездовому? Своим домашним видом животинка в эту минуту никак не подходила к солдатскому котлу. По-детски слюнявились ее мясистые губы, слезно пучились из-под белесых ресниц чернильные желваки глаз. То ли от голода, то ли от ласки солдатских рук, чесавших ей подбородок, телушка задирала комолую голову и утешно взмыкивала, словно просилась домой.

Ездовой Петро, который, по солдатской шутке, воюет хитро, с бабьей болтливостью принялся рассказывать, как он выхитрил у погонщика скота эту безрогую «блондиночку».

— Не пожалел за нее и своей любимой плетки в восемь жил. Паренек со стариками гнали скот на Москву. Аж из Казачей Лопани, что под Харьковом. За плечами у них — пустые котомки, в руках парня рябиновый сук-погоняло. Стадо — голов на тыщу, а то и боле. Вот уже пятую неделю с подножной пастьбой гонят коров в эвакуацию. Под шкурой — ни шиша: хвост да живая душа. Я пастушку и пошуткуй:

— Землячок-мужичок, не уступил бы ты для подмоги хронту какую-никакую животинку, а?

— Забирай хоть всех, батя! — тоже не без гумора отвечает парень. — Не хочут даже идтить, холеры, — весь дрын обломал об их кости.

— За всех, паря, — говорю, — тебя в энкавельде забарабают — из проволоки век не выпутаешься. Это тебе не хронт с пушками да танками… Ну, а эта дуреха, — Петро почесал комолый лоб телушки, — сама подошла к повозке да как взмычит мне на ухо — ну чистый ребенок: «возьми-и… помру-у!»

— Раз сама просится, бери — чиво уж, — легко и просто согласился паренек. Я отдал ему свою плетку — все ловчее палки. На том и смаклачились…

— Ты, Петро, слезу нам дюже не лей, — нетерпеливо взгомозился один из бойцов, — авось не на выставку в Москву привел. Эко сементалку нашел…

Солдат отвязал телушку, отвел шагов на пятнадцать от окопов и скомандовал:

— Вздувай костры, братва! Котелки — к бою!

С небывалой проворностью он вытянул сэвэтэвский штык из плоского жестяного чехла и саданул им под левую лопатку телки. Заводя под лоб мокрые желваки глаз и, не поняв, в чем дело, она шмякнулась наземь, не успев хлебнуть напоследок ни глотка воздуха.

Пока одни занимались приготовлением немудреного солдатского «пиршества», другие разбирали «трофеи» старшины Речкина. Под тентом санитарной повозки оказались три огромные корзины, плетеные из ивняка. В одной их них, пахучие, румяные, красовались крупные яблоки — словно с осенней ярмарки.

— Это — прелесть здешних яснополянских садов, саженных еще самим Толстым, — пояснил Речкин. — Лопайте да поминайте!.. Кстати, вы должны знать, товарищи бойцы, что Лев Николаевич, как и я, тоже учился когда-то на юридическом. Так что в некотором роде мы с ним — коллеги.

Похвалялся санинструктор, как давно заметили сослуживцы, при любом подходящем случае и ровно столько, сколько недоставало в нем скромности. Всерьез ему никто никогда не перечил и не мешал ни правду говорить, ни врать. Но подтрунивали всякий раз, когда позволяло время и обстановка.

— Тебе, старшина, осталось написать «Воину и мир», и судьба твоя сойдется с толстовской, — не без издевки польстил ему кто-то из бойцов. — А там дело не за большим — именьице заведешь и садов насажаешь. Тогда и твоих яблочек отведаем. Ежели не зазнаешься, конечно…

— Разговорчики мне! — прервал болтовню старшина. — Слушай сюда!

И санинструктор приказал разобрать медпакеты первой помощи, которыми была завалена вторая корзина. Третья вровень с краями оказалась загруженной ручными гранатами «РГД».

Донцову, как и другим солдатам, досталась пара яблок и бинтовой пакет. Он сунул их в карман шинели — такой «запас» окопнику никогда ни в тягость. Стали разбирать и гранаты — в ближнем бою самая нужная штука. Но скоро обнаружилось, что ни в одной гранате, ни в каком отдельном «цинке» (как должно быть) не оказалось детонаторов — запальных капсюлей-взрывателей, без чего граната никакой силы не представляла, и оставалась ненужной безделушкой. На сердитые расспросы солдат Речкин толком не мог ответить и только недоуменно пробубнил:

— Что досталось, то мы с Петром и привезли. Я вам не боевой арсенал…

Действительно, сдав раненых в санбат, что оказался под ружейной Тулой, он возвращался через музей-усадьбу Толстого, откуда ранним утром снялся эвакуированный из Плавска госпиталь. И гранаты, и яблоки, и бинты — случайные остатки госпиталя — и стали «трофеями» находчивого Речкина. И бранить его было не за что. Поделив яблоки и бинты, с гранатами бойцы обошлись еще проще: кучей свалили наземь за ненадобностью, а кошелка пошла в костер…

* * *

Свой капонир Донцов отрыл и обустроил как бы на два профиля: одним в сторону вероятного, по соображениям командиров, наступления немцев, другим — себе в «тыл», как бы на случай окружения. Двумя днями раньше, впереди оборонительной позиции, в лесной стороне саперы навалили деревьев, создав таким образом противотанковые завалы. На открытом полевом участке неширокой полоской ими же были поставлены противопехотные мины. «Для полной неприступности, — горько подумал Донцов, — не хватало колючей проволоки». По опыту тысячеверстного отступления он доподлинно знал, что немцы подобные «оборонительные рубежи» легко обходили, не теряя ни солдат, ни танков. Россия-матушка для них оказалась такой широченной планетой, что не было и надобности безрассудно переть на противотанковые рвы, завалы, минные поля и прочие сооружения. Единственным устрашением для них были живые русские солдаты.

Смутно томясь ожиданием доброй и сытной еды и пытаясь хоть как-то скоротать пустое время, одни солдаты продолжали трунить над Речкиным, другие скучковались возле окопа Донцова, недоумевая, зачем ему понадобилось такое сложное сооружение.

— Ты чиво этаким манером ячейку-то отрыл — шиворот-навыворот? — спросили его.

— Да так, от нечего делать… Для сугрева, — нехотя ответил Донцов.