Последний август - Петр Немировский

и пинцет.

Когда мамы нет, я тихонько вынимаю эту коробочку и играю «в больницу»: надеваю иголку на носик шприца и поочередно делаю уколы всем игрушкам. В эти минуты я безжалостен, не поддаюсь ни на какие уговоры. «У тебя желтуха», — говорю барсу. — А у тебя корь. Ну-ка живо снимай штаны и ложись!» — приказываю зайцу. Самый больной в моей лечебнице — плюшевый мишка: у него коклюш, оспа и свинка одновременно, поэтому он получает самую большую дозу лекарств. После процедур все куклы отправляются в палату и с замиранием сердца ждут, не захочет ли доктор делать им уколы по второму кругу. Тут все зависит от общего состояния больного, настроения доктора, а также опасности разоблачения со стороны бабушки. 

Но в то утро пациентом был я. Мама вскипятила воду, взяла шприц. Из иголки брызнула тонкая струйка.

— Не напрягайся, это не больно... Ну-ну, не плачь, уже все. 

3

Всей семьей мы сидели за столом.

— Игорь, ешь сухари, — сказала мама.

Я окунул сухарь в тарелку с бульоном и, поболтав его, стал медленно вынимать, так чтобы отваливались разбухшие куски.

— А ты почему не ешь? — обратился отец к маме.

— Что-то нет аппетита, — ответила она, выходя из задумчивости. Ее губы скривились и вытянулись.

— А когда он у тебя был, аппетит-то? — промолвил папа и потянулся рукой к мисочке, в которой лежали вареные кроличьи лапки. Папино лицо стало еще добрее, из глаз посыпались лучики. Вообще, таким уверенным в себе и счастливым отец бывал лишь за столом, нигде больше.

— А где гарнир?

Звякнула кастрюльная крышка, и над столом совершила несколько перелетов в обе стороны большая ложка с гречневой кашей. Затем появились дольки помидоров, стрелки зеленого лука.

— Ты обедаешь, как барон, — поддела его мама. — Разве голодранцы так обедают?

Не обращая внимания, папа сервировал стол возле себя: овощи –— с одной стороны, гречневую кашу с кроликом — с другой, кружку с огуречным рассолом — с третьей.

— Обед главного инженера, — изрек он, полюбовавшись стоящими перед ним яствами.

— А ты и есть — главный инженер, — подтвердила бабушка.

— Хоть в одном мне повезло: теща — золотая.

Все-таки здорово, что папа — главный инженер. И зря мама называет его голодранцем. На заводе папа наверняка очень важный, ходит, сдвинув свои кустистые брови. 

Вечером, придя с работы, он умывается и садится на свою табуретку в торце стола. На этой табуретке я могу сидеть в любое время, но только не тогда, когда папа собирается есть. Табуретка тогда превращается в его трон. Мама сидит напротив, но это место за нею как бы не закреплено — иногда она может умоститься посередке, иногда и на углу, а если нет аппетита, вообще не приходит к столу. Мое же место всегда посередине. Как на казни.

Папа тем временем доел гречневую кашу, так изысканно названную «гарниром». Я обожал это слово «гарнир», наверное, так же, как папа — гречневую кашу. В бедной нашей жизни оно было вестником из другого мира — мира красивых слов: гарсон, гардины, гармония...

Груда грязных тарелок в умывальнике росла, а у меня с бульоном не клеилось: сколько ни скреб по тарелке, сколько ни гонял от берега к берегу лепесток вареной луковицы, бульона не убывало.

— А ну доедай, — сказала мама.

Я тяжело вздохнул — разве в меня может столько вместиться? Ипочему папа ест, сколько хочет, а я обязан съесть, сколько приказывают?

— Не могу больше, устал.

— А ну не выдумывай, доедай, — строго повторила мама. — Посмотри, какой ты худой.

— Сядь, как следует, — велел отец.

Пришлось еще и опустить ноги с табуретки.

— Пора его в школу вести, уже июль заканчивается, — сказал папа.

Дело в том, что я — ноябрьский, а в школу принимают лишь тех, кому семь лет исполнилось до сентября. Но родителям кто-то сказал, что можно «показать» меня директору, — вдруг разрешит пойти в этом году.

— Сегодня у нас что? Среда. Завтра мы с Леной идем делать рентген. Свожу-ка его в школу в пятницу, — отвечает бабушка.

— В пятницу приедет моя мать, — ни к кому не обращаясь, произносит отец. — Ну что, давайте компот, — он распрямляет плечи орлом, громко крякает.

— Надеюсь, она не останется у нас ночевать, как в прошлый раз? — спрашивает мама.

— А тебе жалко?

— Да, жалко. А где она будет спать?

— Я ее вместе с тобой положу, — папа улыбается, довольный своей шуткой.

— У нее что, нет своей квартиры? Слава богу, у нее две комнаты. Она — богачка. А у тебя, голодранца, ничего нет.

— А ты ей завидуешь, — перебивает отец.

— Нисколько, — мама слегка поднимает подбородок. — Мне хватает того, что у меня есть.

Только бы они сейчас не начали ссориться.

— У тебя ротик такой маленький, а такой черный. Когда-нибудь возьму иголку с ниткой и зашью его, — угрожает отец. Но сейчас его голос совсем не страшный.

— А тебя никто не боится, — продолжает наступление мама.

— Сейчас мы увидим, боится или нет: вот сниму ремень и как дам по одному месту, — папа встает и шутя делает вид, что снимает ремень.

С улицы вдруг доносятся крики. Бабушка, прекратив мыть посуду, прислушивается.

— Что там случилось? — спрашивает мама.

— Черт его знает. Похоже, Васька опять напился и бьет Валю, — бормочет отец и вместе с бабушкой выходит из дома.

Слегка наклонившись вперед, мама смотрит им вслед, ее утиный нос вытягивается еще больше.

— Иди в комнату, — велит она мне и тоже уходит.

Когда мама скрылась, я подкрался к двери, затем очутился на крыльце и через минуту тыкался между мужских штанин и женских юбок, пытаясь разглядеть, что же происходит в доме Аллочки.

К дверям — не подступиться. Странно, почему никто не спешит к дому, когда там смеются? А вот когда плачут, зрителей — пруд пруди.

У закрытых дверей стояли бабушка, дядя Митя, папа, Маслянский, женщины. 

— Милицию нужно вызвать!

— Васек, не будь фраером, — хрипел дядя Митя, отец Вадика и Юрки.

Дядя Митя появился во дворе