Хроники разрушенного берега (сборник) - Михаил Кречмар

Экипаж и учётчики облачились в тяжёлые меховые костюмы, унты и огромные собачьи шапки. Была в те годы такая занятная мода на советском Севере: считалось, что у настоящего Большого Начальника шапка должна сама сниматься в дверях об косяк.

Но это были очень тёплые шапки.

У Валеры Бурзайкина даже и шапки собачьей не было. А был у него выданный со склада в лаборатории кожаный лётный шлем, идеально выполняющий функции термоизоляции, но делающий его обладателя похожим на смешного яйцеголового марсианина.

Бурзайкин со вздохом напялил на голову окаянный головной убор, делавший его предметом постоянных насмешек всей группы, и… по совершенно непонятному наитию сгрёб все три спичечных коробка в карман.

Это непроизвольное движение он будет потом вспоминать всю жизнь…

На мороз из гостиницы можно было попасть только через несколько шлюзов-тамбуров. И если в первом из них температура была ещё вполне терпимой, то в третьем лицо человека уже обжигал мертвящий космический холод.

На улице же воздух можно было резать ножом, как студень.

– Что за весна такая проклятая, – выругался начальник группы Валерий Александрович. – Уже вторая декада марта пошла, а морозюга давит, как в феврале!

– Какая уж есть, – философски заметил Алексеич, и восемь человек, скрипя массивными войлочными подошвами унтов по разрыхлённому колёсами бензовозов снегу, зашагали к самолёту, возле которого уже суетились аэродромные механики.

Учётчики заняли свои места в тусклом дюралевом вагоне фюзеляжа, и самолёт, прорубив положенное время винтами на полосе, развернулся против ветра и неторопливо начал обычный разбег по направлению к горизонту.

Через двадцать минут земля приняла привычный для аэронаблюдателя вид – взбитого белого одеяла, поросшего в складках густой чёрной шерстью древесной растительности. Самолёт лёг на курс и принялся отрисовывать детали русла, чтобы протянувшиеся по обеим сторонам реки полосы леса и кустарника попадали в поле зрения учётчиков с обоих бортов.

Долина реки Калдан здесь расширялась среди невысокой холмистой местности, образуя широкую, в три километра, внутреннюю дельту трёх рек, стекавших с хребта Обручева. По условиям задачи учётный маршрут должен был начинаться с устья притока Буоннах, идти по нему двести километров до перевала в верховьях, затем переваливать в бассейн Индигирки и дальше следовать уже по её притокам.

Однако штурман в неразберихе проток и стариц внутренней дельты пропустил устье как Буоннаха, так и следующей реки, Андыливана, и принял за устье Буоннаха только уходящий на северо-восток от направления основного маршрута приток Чистагай. Все реки не имели чётко выраженных географических примет, которые можно было заметить на карте масштаба 1:500 000, и поэтому все участники маршрута долгое время были убеждены, что самолёт следует вверх по Буоннаху.

О том, что Ан-2 находится в совершенно другом месте и отклонился на сто двадцать километров от нитки изначально проложенного маршрута, экипаж и руководитель учётной группы стали догадываться лишь после того, как машина оказалась в постоянно сужающемся ущелье, причём высота учётного маршрута не позволяла самолёту подняться выше ближайших сопок, чтобы определиться с высоты на местности. После краткой перебранки, в которой преобладали непечатные выражения со стороны экипажа по отношению к штурману, в кабине посчитали, что самолёт ошибся всего одним притоком и они сейчас летят по расположенному рядом Андыливану, а после преодоления перевала «свалятся» в Буоннах.

Достоверно же о происшедшем в кабине не узнает уже никто…

Бурзайкин об ошибках в маршруте и в определении положения самолёта на местности мог только подозревать.

Лоси, словно чёрные кузнечики, выскакивали из-под самолётного брюха, и Бурзайкин фиксировал все наблюдения на маршруте, не забывая отмечать время встречи с каждым зверем. Горы смыкались по бортам речной долины, леса становилось всё меньше и меньше… Наконец мелькнула занесённая снегом плоская крыша какого-то строения (поварни, как принято говорить в Якутии), и долина реки приобрела вид белого струящегося вниз одеяла уже без малейших чёрных соринок на нём.

Долина Чистагая в хребте Обручева заканчивалась не перевалом, а цирком.

Только, во-первых, на карте масштаба 1:500 000 такие мелочи практически незаметны, а во-вторых, экипаж и старший учётной группы не знали о том, что находятся в долине Чистагая. И не узнали до самого своего конца. Потому что когда узенькое ущелье за поворотом неожиданно оказалось запертым упирающейся в небеса иззубренной каменной стеной, командир попытался резко взять вверх, а затем, понимая, что выкарабкаться уже не удастся, развернул самолёт вправо, пытаясь лечь на обратный курс.

Биплан резко накренился, начал разворот и примерно в его середине зацепился правыми плоскостями за стоящие вполсклона останцы. После чего развернулся перпендикулярно обрыву, задрал нос и разбился плашмя о скалу.

Обломки самолёта зацепились за торчащие из снега камни и загорелись.

Валерию Бурзайкину невероятно повезло.

При первом столкновении дверь, возле которой он сидел, сорвало, и самого наблюдателя выбросило в проём. Только пролетел он не более десяти метров, после чего попал на крутой склон, покрытый глубоким снегом.

Здесь ему повезло ещё раз: снег оказался относительно рыхлым, и Бурзайкин не разбился и даже не сломал руку или ногу, а только ободрал лицо о наст.

Третий раз ему повезло, когда вспыхнувшие обломки самолёта пролетели в десяти метрах правее него и упали на значительном удалении.

Здесь везение Бурзайкина кончилось.

Он находился посреди изрезанного горного массива, далеко в стороне от заявленного на контрольно-диспетчерском пункте маршрута, без снаряжения, пищи, оружия, лыж и средств связи. До конца холодов оставалось не меньше полутора месяцев, а до активного снеготаяния – не меньше двух.

Самолёт ещё догорал, а Бурзайкин обо всём этом уже подумал.

Биплан пылал чистым, ярким пламенем – это горели алюминиевые детали конструкции. Иногда Бурзайкину казалось, что он улавливает запах горелого мяса, но, скорее всего, это просто казалось, потому что ветер относил пламя в сторону.

Бурзайкин глядел на огонь и думал, думал…

Самолёт догорел только в сумерках.

Бурзайкина трясло, но, несмотря ни на что, он подошёл ближе к пожарищу. Раскалённый каркас Ан-2 отдавал тепло в течение почти всей ночи. Где-то совсем рядом, в трёх метрах, находились обугленные останки его товарищей.

Бурзайкин о них почти не думал.

Он судорожно соображал, что можно в такой ситуации сделать.

Как потом рассказывал Валерий, самыми страшными для него были первые две ночи после катастрофы. Морозное чёрно-синее небо скалилось на него мириадами звёзд. Сквозь прозрачную атмосферу ему усмехался Космос, безвоздушное холодное и беспощадное пространство. Впереди была неизвестность.

– Я ж лётный наблюдатель, летнаб то есть, – рассказывал мне Валерий спустя тридцать лет после произошедшего. – Должен всё разглядывать, что с воздуха видно. Поэтому я сразу же подумал: надо идти к той поварне, которую заметил на краю леса. Понятно, что стоит она там совершенно брошенная, но всё-таки – крыша над головой и какой-никакой очаг. Но от самолёта я пока отходить не хотел. Пока стоял у кострища, успел провести инвентаризацию по карманам. Вещи там находились преимущественно ненужные: два карандаша для записей в тетрадь наблюдения, горсть денег, пара гвоздей, неизвестно за каким чёртом туда попавших, и вот это… три коробка спичек. Три полных коробка. Я сразу понял, что это и есть настоящее моё богатство, которое надо беречь как зеницу ока. Ещё верёвочка капроновая длиной метров пять – зачем-то отвязал от какой-то стойки в аэропорту. Просто на всякий случай. И ножик. Перочинный ножик с одним лезвием.

– Вот и весь мой актив на момент, когда я только выпал из самолёта, – подытожил Валерий: – Два гвоздя, три коробка спичек, верёвочка да перочинный ножик…

На момент катастрофы за плечами двадцатитрёхлетнего Бурзайкина было совсем немного опыта: учёба в Пушно-меховом институте в Подмосковье и, после его окончания, два года работы в отделении НИИ пушнины и животноводства в качестве лаборанта. Конечно, часть из этих двух лет прошла в разнообразных экспедиционных работах, но всё равно личный опыт Валерия как полевика был очень и очень невелик.

– Больше всего мне тогда приходили на ум приключенческие книжки, прежде всего «Робинзон Крузо». У этого Робинзона, так его растак, худо-бедно был целый корабль на рифах, откуда то он сам снимал что-нибудь полезное, то ему что-нибудь само приплывало. И вообще, у него там всё вполне оживлённо было: корабли раза три просто так заходили, индейцы людоедствовали, и тепло, главное – там было тепло! Жарко даже! А там, где я стоял, и дров-то толком не наблюдалось. И корабль мой единственный сгорел практически дотла. И я точно знал, что если меня кто и будет искать, то в лучшем случае в пятидесяти километрах отсюда. И что мы запрёмся в такую глухую долину, где живности нет никакой, а только снег да скалы, – тоже никому даже и поблазниться не может.