По древним тропам - Хизмет Миталипович Абдуллин

сменилось возбуждением, она часто дышала, отчего ее полная грудь поднялась еще выше.

— Если хочешь почитать книжку, читай на здоровье. Только пойди в другую комнату. — Нурхан-ача погладила девушку по голове.

От этого ласкового жеста Захиде захотелось показать мачехе свою признательность, и она уже хотела было отказаться от чтения — успеется, будет еще завтра день, послезавтра… Но Нурхан-ача, видно, заметила этот порыв девушки и уже с меньшей лаской настойчиво велела уйти ей в другую комнату.

— Да не греми там и не беспокой меня!.. — напутствовала Нурхан-ача, плотно прикрывая дверь.

Темные стены каморки в неровном свете коптилки мрачны, черные тени в нишах похожи на пасти дракона. Боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть, не привести в движение зловещие тени, девушка долго стояла неподвижно, держа коптилку в руках. По-шакальи плачущий ветер бился о промасленную бумагу, наклеенную на решетку окна. То и дело пыльные струи врывались в каморку сквозь дырку в бумаге, и тогда хилый язычок пламени метался и припадал, готовый оторваться и унестись прочь, как осенний листок под ветром.

Коптилка погасла. Захида бросилась к двери и остановилась: мачеха с кем-то разговаривала вполголоса. Дрожа от страха, Захида крепко прижала косички к груди, будто пытаясь прикрыть ими свое сердце, присела на порожек.

Через минуту бормотание прекратилось. Наступила тишина. Захида поднялась с порога и подошла к оконцу.

Ветер утих. Сквозь пыльную ночную завесу просвечивала луна. Захида рассмотрела черные ворота и белевший на них засов.

Луна как будто остановилась прямо над их домом, бумага на оконной решетке стала золотисто-прозрачной. Захида неотрывно смотрела на ворота сквозь дырку в бумаге и ждала, что вот-вот они растворятся, войдет отец и избавит ее от одиночества, от непонятных и тревожных чувств.

Она оторвалась от окна, услышав снова бормотание за стеной. Скоро послышался скрип двери, и кто-то вышел во двор. Захида прильнула к окну и увидела Зордунбая, высокого, грузного мужчину, заглядывавшего днем в щели калитки…

* * *

Пыльный ветер утих на рассвете. Песчаная долина между Турфаном и Астаной, безмолвная, таинственная, взрытая ветром, в этот тихий предрассветный час была похожа на поле битвы. Легкие барханы перекочевали вплотную к каризам[1] и выстроились вдоль них, словно крепостной вал. Местами в долине остались плешины, гладкие и чистые, как подметенный ток, в других же местах, наоборот, ветер свалил в кучу все, что можно было поднять в воздух. Трудно было путнику найти дорогу, она то и дело уходила под наметенный ураганом песок, мягкий и нежный, как мучная пыль.

Подводы торговой общины выехали из Астаны на рассвете и к полудню не прошли и половины пути из-за трудной дороги. Когда солнце стало подниматься к зениту, возчики решили сделать привал, чтобы покормить лошадей и мулов, дать им немножко передохнуть.

Садык шел возле первой повозки, время от времени понукая лошаденку: «Но, сивая, шагай, шагай!..»

— Эй, Садык, давай отдохнем! — послышался крик идущего сзади.

Но Садык продолжал понукать лошадь, не обращая внимания на окрики. Он явно что-то увидел впереди. А вскоре и задние возчики заметили, к чему стремился Садык. Впереди, шагах в пятидесяти, на занесенной дороге, увязнув в песок по самые ступицы, стояла одинокая повозка, запряженная ишаком. Подводы общины приблизились. На повозке без движения лежал старик. Он не мог говорить, до того был утомлен и беспомощен. Старика напоили водой, он приподнялся, и тогда один из возчиков узнал его.

— Эх, Сопахун-ака, понесла тебя нелегкая в такую погоду! Старый, а все гонишься за наживой, не мог пересидеть непогоду дома.

— Абдугаит, не обижай старого человека, — вмешался Садык. — Он и без того плохо себя чувствует. Видишь, даже голоса не подает. Отец, вы откуда?

— Он из Турфана, — ответил за старика неугомонный Абдугаит. — Это купец Сопахун. Я этих богатеев с детства не люблю…

Садык с другими возчиками вытащил повозку из песка, молча перенес поклажу старика на свою телегу. Телегу вместе с ишаком он решил пристроить к какой-нибудь не слишком уставшей лошади.

— Только к моей телеге не цепляйте, — с прежним упрямством проговорил Абдугаит.

Старик выпил пиалу горячего чаю, что-то пожевал и наконец заговорил:

— Спасибо, сынки, спасибо!

Двинулись в путь. Старик, почувствовав в Садыке человека добрее других, рассказал ему о своих злоключениях:

— Вечером мне показалось, что ветер вот-вот утихнет. Думаю, не стоит ждать утра, приеду ночью при луне. Дома ведь меня ждут, беспокоятся. В доме, кроме меня, мужчин нет. Да и сам я какой мужчина! Старость не радость, хуже всякой хвори. — Старик вздохнул и продолжал: — Но что поделаешь, надо как-то кормиться и семью кормить. У меня дочка есть. Вот выдам ее замуж и тогда отправлюсь в Мекку, чтобы стать ходжой, уважаемым человеком…

— Скажи, отец, кроме ишачьей повозки, у вас больше ничего нет в хозяйстве? — спросил Садык.

— Есть лошадь. С упряжью. Но я отдал ее…

— В общину?

— Нет. Соседу. Зордунбаю. Он купец, торговые телеги держит…

— А почему не вступаете в общину? Купцу Зордунбаю верите, а народной власти — нет?

— Как сказать, сынок. Народу верю… Но все-таки думаю съездить в Мекку.

— А разве народная власть запрещает?

— Да нет. Говорят, даже посылает за свои деньги. Но кого? Опять только мулл да имамов. А таким, как мы, надо рассчитывать только на свои деньги.

— Значит, у вас много денег?

— Нет, сынок. Вон тот парень назвал меня купцом, не верь ему. Какой я купец, кое-как перебиваюсь.

— Сейчас, отец, надо понимать, где настоящая жизнь, а где так себе. Вы, старые люди, часто живете по поговорке: «Кто в аду привык, тот и в рай не захочет». Вы привыкли промышлять в одиночку и не хотите присмотреться, как живут люди в общине «Бяш юлтуз», как будто слепые, света белого не видите…

— Эх, сынок, легко говорить! А ведь мы, считай, свое-то прожили. Да к тому же жить в общине за чужой счет — это преступление перед богом. Уж лучше питаться одним кипятком без хлеба, да своим, чем сидеть на чужой шее.

Поняв, что этот разговор не нов для старого Сопахуна и что ответы собеседника заучены им, как молитва, Садык замолчал.

Вскоре показались минареты окраины города. В полном молчании обоз подъехал к глиняным мазарам возле высокого, устремленного в небо минарета.

Глядя на древние строения, Садык испытывал странное, нелегкое чувство, чем-то напоминающее пыльную темную тучу, что поднимается во время бури над Турфаном. В дальних поездках Садык ненадолго забывал об этих удручающих памятниках и сейчас, очутившись перед древними мазарами, снова с душевной болью размышлял о судьбе своего народа.

В который