Хромосома Христа - Владимир Колотенко

Вдруг ни с того ни с сего цитирую:

Вот и кончилось детство как перила у лестницы – вдруг.

Домотканая радуга на сатиновом небе приколота.

Обещаю остаться с тобою, мой ласковый друг,

И в тебя проникаю лучом, полным солнца и золота.

Проникай же, проникай своим колючим лучиком, полным солнца и золота, думаю я, освещай, наполняй, натаптывай меня своим золотом-золотом, россыпями своих золотых умопомрачений…

Прошу я…

И снова прикладываюсь к бутылке.

Жёсткий ритм моих строк разрывает твой замкнутый круг.

Прорываюсь к тебе, отнимая тебя у агоний.

Ты сейчас от меня на дистанции вскинутых рук.

Протяни два крыла. Или две отогретых ладони…

– Что ты там бубнишь? – спрашивает Лена.

– Ты сейчас от меня на дистанции вскинутых рук…

– Ты опять за свое, – говорит Лена, – да ты, дружок, бредишь…

А Тина-таки расслышала меня, расслышала…. Не то бы…

Вот! Вот же в чем мое спасение! Ти, славная ты моя, я же могу дотянуться до тебя рукой!

Дотянуться бы, закрыв глаза, думаю я. Но сперва – выжить!

А детство… Детство, видит Бог, для меня да-а-а-вно уже кончилось…

– Я в порядке…

Ах, эти славные сладкие щиколотки и лодыжки… Ах, эти бубенцы-бубенчики!

Спасибо вам!

– Макс, голос!..

– Уа-ав!..

Да ты, братец, обленился совсем!

ГЛАВА 2

Что бы там ни говорили сильные мира сего, будь то царь Соломон или Александр Македонский, или Крез, или Красс, или вождь племени майя (как там его?), султан Брунея, Билл Гейтс, Карлос Слим Хел или даже Уоррен Баффетт… Или, собственно, все они вместе взятые… Как бы ни упивались они достигнутой славой и мощью, всесилием и всемогуществом, я уверен, что каждый из них, лежа на замаранных простынях смертного одра, отдал бы без раздумий и сожалений и богатства и состояния, нажитые тяжелым и кропотливым трудом, не задумываясь отдал бы за еще один день своей жизни… За час! За еще одну крохотную минуту…

Не задумываясь!

Я уверен!

Я бы многое дал, чтобы расслышать едва уловимую мольбу, исходящую с их пересохших и едва шевелящихся губ, подернутых тленом вечности, увидеть их стекленеющие глаза с проблесками предсмертной надежды. О чем был бы этот стон, этот блеск? О мгновениях жизни…

Я уверен!

Не задумываясь!

Не зря ведь люди извечно – так старательно и надрывно! – заняты поисками этого чертова эликсира бессмертия. Нет в мире силы, способной утолить жажду жизни… Вот и мы сломя голову бросились в этот омут, в постижение идеи вечной жизни. И что же? Понадобилось довольно много времени, чтобы осознать тщетность любых попыток достичь совершенства. И теперь у меня нет права на молчание. Отчего же мне не поведать и тебе эту историю?

– Слушай, Рест – это что за имя? – спрашивает Лена.

Я рассказываю.

– Мне однажды сказали: «Теперь ты мой крест! Теперь это имя твое», – продолжаю я. – «Крест?». «Ага – Крест. Хочешь коротко – Рест, хочешь мягко и ласково – Рестик…», – я хмыкнул: – «Ладно, Рест так Рест. Рестик – даже мило. Хотя, знаешь…». «А мне нравится: Рест! Как удар хлыста!». «Ладно…».

– А потом?

– И потом…

– Может быть, все-таки Орест? А по паспорту? – спрашивает Елена.

Она, я вижу, не совсем принимает этого моего Ореста и Реста, и даже Рестика. Мне, собственно, все равно. Юля тоже поначалу кривилась. А вот Ане имя нравилось. Она даже… А Тинка – та хохотала:

Орест… рестик…рест…

Ох, тяжел твой крест…

– Хочешь – Орест. Так, я помню, звали одного динозавра, – смеюсь я.

– А по паспорту? – настаивает Лена.

– Назови хоть горшком!..

– А знаешь, – спросила меня Тина, – что значит твое «Рест»?

– Конечно! – воскликнул я, – мое «Рест» значит…

Тина не дала мне закончить:

– Значит – «Опора»! Rest!

– Это свое «Rest!» она произнесла по-английски! Помни это!

Помню, как она смотрела на меня.

– Как?

Вот так Тина и выхохотала мою судьбу– крест оказался не из легких… Ее слова часто… Кто-то посвятил ей стихи:

«Тинн… Капля упала вверх, ударившись о небоскат.

Тинн… – ты льешься за нас за всех, плевать, что наговорят.

Ты – рыжее пламя гроз, отправленный вдаль конверт.

Слово на перенос, час слёз, немыслимый переверт…

Тинн – слово колоколам, бронзовым песням их.

Тинн – это приносит нам волны плавучий стих…

Твой голос как летний дождь – смоет всю пыль с души.

Мне – чуять руками дрожь. Прямо хоть не дыши.

Гром – голос твоей струны, шум огня – твоя речь.

Мысли из-за тебя вольны в пальцах проворно течь…

В эти мгновенья ты – выше всех, и нет над тобой господ…

Тинн… Капля упала вверх, ударившись о небосвод…».

Очень про нее все, про Тину…

– Как тебе?

Лена только улыбается.

Вот так – тинн… тинн… – по росинке, по капельке она меня и завоевала. Она просто стала моим камертоном: без нее – ни шагу! Карманный Нострадамус на каждый день! Мне не всегда удавалось разгадать ее катрены, но если мозг мой протискивался в их содержание, я просто млел от счастья: надо же! Осилил! И тотчас приходило правильное решение!

– Надо же! – восклицает Лена.

– Да-да, так и было! А настоящее мое имя… сама знаешь! Каждому ясно, что оно означает.

Итак, я рассказываю…

– Все началось, – говорю я, – с какого-то там энтероцита – крохотной клетки какой-то там кишки какого-то там безмозглого головастика… Он даже не успел превратиться в лягушку! Правда, потом из этой самой клеточки и родился крохотный трепетный лягушонок, который прожил всего-ничего… Тем не менее, мы за него ухватились. Как за хвост настоящей Жар-птицы! Мы будто тогда уже были уверены, что этот чертов Армагеддон непременно придет и к нам.

Так и случилось.

Прошло – не много, не мало – тридцать лет… Теперь уже – с гаком!.. Сегодня уже вовсю говорят о 3D-технологиях, о производстве запасных частей-органов для человека, о киборгах,

Шушукаются на полном серьезе о клонировании человека…

Искусственный интеллект!

Шепчутся о какой-то там сингулярности…

И полным ходом из уст в уста уже кочует молва о… Бессмертии Человека.

Надо же!

И если бы не эта никчемная, пошлая, гнусная, колченогая и узколобая война…

Додуматься только – брат на брата!..

Интеллектом и не пахнет: homo erectus? Какой там! Австралопитеки! Питекантропы! Неандертальцы! Кроманьонцы…

С дубиной в руках и камнем за пазухой.

Но с какими пучеглазыми амбициями бледной спирохеты и планарии!

Жалкой инфузориевой мелюзги!

Доколе?!!

ГЛАВА 3

Больше всего меня восхищали лекции Архипова. Многоярусный амфитеатр огромной аудитории, мы, будущие врачи и ученые, в белоснежных халатах. Я выбирал себе место в третьем ряду, открывал конспект… К сожалению, у меня не было с собой магнитофона, чтобы ни одного слова, ни одной интонации не упускать. Я был влюблен в лектора. Первое время меня просто охватило ошеломление: откуда ему знать, как закручена спираль ДНК и какими такими связями поддерживается эта спиралевидная нить? Меня возмущал и тот факт, что если размотать все нити, вытащенные из каждой клеточки моего тела, то ними можно несколько раз обмотать экватор. Как такое представить?! Меня это поражало и занимало всецело. Архипов, то и дело покашливая, прохаживаясь туда-сюда вдоль длинной светло-зеленой доски, все рассказывал и рисовал фантастические сюжеты из жизни клеток и тканей и целых систем, убеждая примерами из повседневности, что все это прекрасно соподчинено и успешно трудится на благо целого организма.

– Представьте себе огромную фабрику по производству…

Я пытался представить и уже ничего не записывал, но то, о чем он говорил, мне запомнилось на всю жизнь.

Иногда он стучал мелком по доске, а когда рисовал схему синтеза белка, использовал все разноцветные мелки, какие только были в упаковке. И весь, с головы до пят, был перепачкан этими мелками. Тогда он был похож на клоуна. Но его ярко-синие – лучистые, с прищуром – глаза были полны ума и серьезности. “Клетка, – говорил он, – это очень умно и серьезно. Она – основа всей жизни, и твоей и твоей” – при этом он мелком тыкал в грудь каждого нерадивого и засыпающего студента и о его нерадивости говорил открыто:

– Иди-ка ты лучше в парикмахеры…

Или:

– Твое зеркальце, милая, не сделает тебя умней.

И всегда попадал в десятку.

Над его непосредственностью и очевидной простотой многие посмеивались, немногие же заглядывали ему в рот. Я заглядывал.

Потом, когда я стал ассистировать Архипову, все его лекции мною были записаны на магнитофонную ленту и даже изданы отдельной книгой. Мне был любопытен ход его мыслей, его яркие образы, стиль изложения сложных вещей простыми словами. Как может прийти в голову, что митоз – это любовник вечности? А мейоз – вечный двигатель рода человеческого?

Архипов не был яростным коммунистом и его коммунизм не был пропитан ни авторитаризмом, ни демократическим централизмом: его коммунизм был щедрым, широким, светлым, открытым… Его коммунизм был просто солнечным. Даря себя всем, Архипов лучился небесным светом. Не побоюсь сказать, что он являлся ярким представителем тех немногих, о которых на заре человечества кто-то умный сказал: «Светя другим, сгораю сам». Да, он горел, как свеча, сгорая… И его коммунизм был коммунизмом Иисуса.