Проделки есенистов - Алексей Елисеевич Крученых

как я честно работал: во „Всем сочиненном Маяковским“, нет двух одинаковых рифм!» Подражания, заимствования, перепевы и самоперепевы у Есенина так явственны, что даже критика, которая вообще-то к Есенину не в меру благосклонна, и та их отметила.

Интересные замечания можно найти в статье – «О Есенине», А. Ромма («Чет и нечет», альманах поэзии и критики. Москва, 1925 г.). Вот – некоторые из них. Есенин «подражал Клюеву, из всех сил старался стать в позу апокалиптического пророка». В стихах Есенина А. Ромм слышит «истерические выкрики, чужеродный вихрь, поднявший и закрутивший человека». «Имажинизм Есенина – это тоже – чужеродный наплыв». – «Апогей Есенинского имажинизма – «Пугачев». Здесь он доходит в погоне за образом до таких плоских иносказаний:

«Клещи рассвета в небесах

Из пасти темноты

Выдергивают звезды, точно зубы».

Отмечает А. Ромм у Есенина и подражания Маяковскому: «Вы, любители песенных блох. Полно кротостью мордищ праздниться». Однако, и новые стихи после-имажинистического периода «местами впадают в плоский прозаизм»:

«Я сердцем никогда не лгу,

И потому на голос чванства

Бестрепетно сказать могу,

Что я прощаюсь с хулиганством».

По поводу «плоских прозаизмов» добавим еще, что неизвестно за какие достоинства полюбившееся Есенину слово «хулиган», и еще ряд подобных, он треплет непрестанно, отчего эти слова, и без того старенькие, становятся окончательно убогими, безличными и безвкусными. Никого, все-таки, так убедительно, добросовестно и многократно не перепевает Есенин, как печальной памяти Игоря Северянина. Вот вам примерчик: «И тебя блаженством ошафранит». Живой Игорь!

Вся есенинская «тяга к деревне», захваленная критиками системы «Львов-Рогачевский», не что иное, как «милый», детский, северянинский «стиль рюсс». Угадайте, например, кто это:

«Выйду на дорогу, выйду под откосы, –

Сколько там нарядных мужиков и баб.

Что-то шепчут грабли, что-то свищут косы.

Эй, поэт, послушай, слаб ты иль не слаб?»

Ну, конечно, слаб, совсем слаб, несчастный, так что даже «лица на нем нет»: мы привели самые что ни на есть последние стихи Есенина, а читателю, наверное, показалось, что это самый что ни на есть последний Северянин. Судите сами, можно ли писать сильное стихотворение о покосе северянинским ленивым размером: «Солнце любит море, море любит солнце» да еще утверждая, что «пейзане», по случаю полевых работ, видите ли, поднарядились. И свою «деревню» и «природу» раскрашивает Есенин в мармеладно-северянинские тона:

«Голубого покоя нити…

О, Русь, малиновое поле,

И синь, упавшая в реку».

Сочетание цветов-то какое!

«Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне».

Розовая лошадка – очень замечательно! Вообще, к животным у Есенина до тошноты сладенькая нежность:

«Не обижу ни козы, ни зайца…

…Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле,

Лишь бы видеть, как лягушки от восторга прыгают в колодце».

Так, ведь, и у давно вымершего Северянина все эти деточкины розовые лягушечки в книжечках водились:

«Кружевеет, розовеет утром лес,

Паучок по паутинке вверх полез

Хорошо гулять утрами по овсу,

Видеть птичку, лягушонка и осу».

Все «приобщение к деревне» и у Игоря, и у Есенина выражается в том, что оба они только чуть-чуть переодеваются:

«Останови мотор, сними манто»… (Северянин).

«К черту я снимаю свой костюм английский,

Чо же, дайте косу, я вам покажу!» (Есенин).

И вот, пожалуйте – показал, готово! К земле приобщаются:

«Я с первобытным неразлучен»… (Северянин).

«Я ли вам не советский, я ли вам не близкий?» (Есенин).

Этакая лимонадная идиллия! Этакое скоропостижное перевоплощение в эфемерного пейзана… А теперь довольно о заимствованиях, – заметим только в скобках, что заимствования эти, конечно, невольны и бессознательны: просто язык ворочается по проторенным дорожкам, в сторону наименьшего сопротивления. Поищем Есенина без посторонних примесей. Оказывается, кое-где найти его все-таки можно. А вот понять, – это уже дело потруднее. Читатель, честно говоря, уразумеваете ли вы, что должны обозначать загадочные строки:

«В крепких объятиях стана

Нет ни тревог, ни потерь».

(Стан обнимает Есенина! Ох, как жутко!).

Заплетается, и жестоко заплетается, язык у Есенина, пытающегося сказать свое, ни на кого непохожее. И выходит оно совсем ни на что не похожим:

«Никому и в голову не встанет,

Что солома – это тоже плоть.

Людоедке-мельнице – зубами

В рот суют те кости обмолоть».

«В голову не встанет» – выражение какое-то захолустно-деревенское. Дальше ждется подобное же, а оказывается весьма интеллигентское – «солома – это тоже плоть». Со вторым двустишием дело обстоит не лучше. Творительный падеж «зубами» должен согласоваться с «обмолоть», а благодаря расстановке слов согласуется – «в рот суют». И получается кое-что похуже, чем в рот те дышло: «зубами в рот суют»! Эх, неграмотность бы ликвиднуть – поэту надо!

Еще один и, к сожалению, один из многих, случаев, неудачного включения в обычную интеллигентскую стихотворную речь волостных словечек:

«Вечер черные брови насопил». («Москва кабацкая»). А дальше – «исцеленный навек» и прочие выражения отнюдь не волостные, а уж совсем столичные. Нехорошо, тем паче, что «насопил» – слово малопонятное и у читателя ничего, кроме недоумения и брезгливости не вызывающее. «Насопил» – речение до того нелепое, что благоразумное издательство «Круг», в ущерб рифме (насопил – пропил), Есенина подчищает, печатая: «насупил». Еще чем дарит нас Есенин?

«Улеглась моя былая рана,

Пьяный бред не гложет сердце мне,

Синими цветами Тегерана

Я лечу их нынче в чайхане».

Кого – их? Минут через восемь додумываешься, что – бред и рану? Но, ведь, если по восьми минут над каждой строкой думать – долго всего Есенина не прочтешь. Впрочем, пожалуй это и к лучшему, а то наткнешься на: «Ты сердце выпеснил избе», и рифмуется – «звезде – избе» и «выпеснил», весьма досадно напоминая «вытеснил» или еще нечто иное – похуже. А Есенин, вероятно, гордится: новое слово сказал! Оно, конечно, новое, но – плохое. Во-первых, по причине уже указанной, а во-вторых, потому, что речь идет о звонком, песенном, а слово слякотное и пахнет псиной. И вообще