Фатум. Сон разума - Виктор Глумов

Скрипнула дверь. Пригибаясь, вошел Конь, поворошил гриву и плюхнулся на кровать напротив Анечки — кровать затрещала под его весом, но выдержала.

— Ой, Ста-а-асик! А у нас еды нету, — развела руками Анина соседка. — Голодаем! Худеем!

— Да что вы в самом деле? — Голос Коню был не по размеру — нежный, интеллигентный, с хрипотцой. — Я вообще-то к Анюте пришел, поинтересоваться.

— Илья в реанимации, — прошептала она, не поднимая глаз. — Кровь… голова… Операцию надо делать. К нему не пускают. Толстый в травме, переломы ребер, легкое повреждено… тоже операция. У него менты, не пускают туда. — Она протяжно всхлипнула и запричитала: — Ну кто, кто меня за язык тянул? Ушли бы, как Илья хотел. Бли-и-ин, и запись моя — не улика, и менты ничего слушать не хотят… Мы же еще и виноваты, Толстого судить будут за травку и сопротивление, представляешь? Что делать, Стасик? Это ж с ума можно сойти!

Конь засопел и с чувством долбанул кулаком по подушке.

— Я разместила в блоге, народ растащил, перепост поделал… Но толку?!

— Мы с ребятами на адвоката собираем, — успокоил Конь. — И еще мы узнали имя того мента: Юрьев Виталий Сергеевич, адрес тоже есть. Не должны такие суки небо коптить. Убью падлу! — Он вскочил и заходил по комнате; точнее, попытался — на то, чтобы пройти ее, Коню требовалось полтора шага.

Аня тоже вскочила и схватила его за руку:

— Не смей! Тебя ж закроют! Ну отлупишь ты мента — чем это Илье и Толстому поможет? Только хуже будет! Стас!

Конь будто окаменел, сжал челюсти, сощурился, кивнул своим мыслям и проговорил:

— Я решил. Никто не смеет вытирать ноги о моих друзей. Анюта, не переживай, все будет хорошо!

Аня сжала кулаки и разревелась, Конь усадил ее и принялся гладить по спине.

— Псих ты, Конь, — покачала головой соседка. — И кончишь плохо. На тебе печеньку и иди отсюда, не раздражай.

Печенье Конь не взял, пожал могучими плечами и зашагал к выходу. На пороге он замер, воздев перст:

— Вот что я вам скажу, девочки: лучше плохо кончить, чем жить, не кончая!

* * *

Пострадавший в неравном бою Виталя следующим вечером засел с пацанами в пивной, чтобы обезболить раны, снять стресс, и проторчал там до начала двенадцатого. Не столько из-за пацанов, сколько ради молоденькой официанточки, которую он обхаживал уже неделю. Официанточка не говорила ни да, ни нет, но намекала, что отношения возможны, а сегодня проявила сочувствие — ее впечатлил багровый кровоподтек на пол-лица, «полученный при исполнении». Виталя, насколько ему позволяло красноречие, живописал задержание «бандформирования», торгующего наркотиками в школах. Вооруженные бандиты оказали сопротивление и вот так его разукрасили. Девушка слушала разинув рот.

Виталя возвращался домой, уверовав в собственный героизм. А чем не героизм — пострадал в неравном бою, ногу подбили, ребра пересчитали, но победил же! Справедливость восторжествовала!

Как и любой нормальный человек, Виталя имел собственное представление о справедливости: справедливо все то, что приводит к счастью и процветанию. Его, Виталиному, счастью и процветанию. Он не допускал мыслей, что у кого-то может быть другое представление о счастье.

Минуя подростков, тусующихся под фонарем, который, кстати, он сам и разбил, чтоб удобно отливать было, Виталя не заподозрил ничего плохого, но вдруг — боль. Он и пикнуть не успел, как его скрутили, засунули в рот тряпку и принялись дружно отоваривать ногами да по больным ребрам.

Так и убили бы, но издали донеслось: «Пацаны, шухер!» — и налетчики бросились врассыпную. А Виталя хрипел, выплевывал выбитые зубы, хотел шевельнуть рукой или ногой, но не мог — тело не слушалось.

* * *

Среди ночи в студенческое общежитие явились полицейские. Их удостоверения не впечатлили бледную комендантшу по прозвищу Смерть, известную своей зловредностью, и в помещение она незваных гостей не пустила. Кривя тонкие губы и ругая возмутительницу спокойствия негодяйкой, Смерть отправилась будить Анну Батышеву, оставив полицейских внизу, у пропускного пункта.

Смерть была дряхлой бабкой, шаркала тапками, куталась в оренбургский серый платок, но правила железной рукой. Мальчишкам в неурочный час приходилось по пожарным лестницам в комнаты лазить — Смерть не пускала ночевать студентов, явившихся после отбоя. А девушек называла «шалашовками» и «шлендрами».

Но тут что-то шевельнулось в ее душе. Отблеск сочувствия, старая диссидентская ненависть к ночным побудкам.

Смерть вломилась в комнату без стука, открыв своим ключом дверь. Безошибочно выбрала Анечку среди спящих девиц, нагнулась, тряхнула за плечо, зажала сухой ладонью рот, чтобы девушка не заорала.

Аня от ужаса чуть сознание не потеряла, выпучила на бабку белые глаза.

— За тобой пришли, — прошептала Смерть. — Милиция. Только я им не верю — они из КГБ. Письмо маме напиши, я передам. Смену одежды с собой, зубную щетку, пасту, кусок мыла. Печенье или сухари, если есть. А денег не бери. Денег не надо. Они взяток не берут.

И заплакала мелкими старческими слезами, обняв голову Анечки, отстранилась и, перекрестившись, пошла впускать упырей, что прибыли на черном воронке.

* * *

Пробка не двигалась уже минут десять. В бюджетном «ниссане» скучали Артур Алексанян и Никита Каверин, безнадежно опаздывавшие на собственные лекции в универ. Артур замер изваянием и уставился на номер впереди стоящего «хаммера». В черных глазах застыли вселенская скорбь и смирение. Ник, напротив, нервничал и тарабанил пальцами по пластиковой панели.

— Ну скажи, Алексанян, на фига тебе машина? — проговорил он, вытянулся на сиденье и скрестил руки на груди. — Типа престижно, круто. — Он указал на «хаммер». — Вон что круто, а ты на своем «ниссане» — тварь дрожащая. Отдаешь всю зарплату за кредит, чтобы целыми днями толкаться в пробках, а не ездить на метро с лохами.

— Я припомню тебе это, когда за город поедем, — флегматично отозвался Артур. — Если поедем. Если до этого не убьемся.

На самом деле его звали Паруйр — Артуром он представлялся для простоты. В Москву переехала еще его прабабка, говорил он совершенно без акцента, но смоляные волосы, сросшиеся брови и орлиный нос выдавали в нем кавказца.

— У тебя когда лекция? — спросил Ник, глядя на часы.

— В десять.

— И у меня. Полчаса осталось. Блин, и до метро далеко. Не поеду я больше с тобой.

Артур пожал плечами:

— Как хочешь. В метро могут под поезд толкнуть. А я вожу аккуратно. Хотя столько оленей на дорогах, что в любой момент убиться можно…

Опоздали на пятнадцать минут. Ник взял ключи от аудитории и поспешил к лестнице, на бегу здороваясь со студентами. Поднимаясь на второй этаж, он рассчитывал услышать галдеж раздосадованных второкурсников, но было подозрительно тихо. Или студенты не дождались и решили заменить социологию буфетом?

Из-за закрытых дверей доносятся голоса преподавателей, эхо шагов мечется в пустом коридоре. Поворот — и двести двенадцатый кабинет. Почему же так тихо?

Под дверью скучала студентка-колясочница. Завидев преподавателя, она развернула коляску и виновато улыбнулась.

— Доброе утро. — Ник повертел ключ на пальце, вместо того чтобы отпереть аудиторию. — Я, конечно, понимаю, что опаздывать нехорошо, но… Где все?

— Они не пришли, — с воодушевлением заговорила колясочница. — Они на забастовке! Все вторые курсы.

Ник нахмурился, потер переносицу, пытаясь вспомнить, что же такого стряслось. Вот, пару дней его не было — и пожалуйста, отстал от жизни.

— По поводу? — не сдержал он любопытства.

— Вы не знаете?! Тут такое случилось, такое!!!

Ник понял, что разговор предстоит долгий, отпер аудиторию и пропустил девушку вперед.

* * *

Через полтора часа в пустой аудитории сидел Стас Кониченко и изливал душу. Ник, опершись на подоконник, следил за товарищами Коня, обсевшими лавочки во дворе. Стас вид имел больной и жалкий: львиная грива потускнела и спуталась, кожа пожелтела, глаза запали; казалось, даже его мышцы сдулись и пожухли, но все равно парень напоминал былинного героя. Ник привык, что сам он выше если не всех, то подавляющего большинства, и рядом со Стасиком чувствовал себя мелким и тощим. Незначительным.

— Они Анютку нашли, уверены, что она знает, кто напал на Юрьева. Решили, что она на него и натравила разгневанных студентов, вот ее ночью и забрали, но она, молодчина, не признается, что это мы. В общаге переполох, Смерть с катушек съехала, решила, что тридцать восьмой на дворе и Аню кагэбэшники забрали. Сидит в своей каморке, трясется, девки хотят дурку вызывать. Аня в ментуре. А если я пойду каяться, то и ребят за собой потяну, понимаете? — Кониченко вскинул голову и сверкнул синими глазами. — Я знаю, вы будете молчать…