Инженю, или В тихом омуте - Ольга Ланская

Вот так она прогуливалась тут и рисовала себе эти картины — ощущая, как намокли снизу шортики. И даже ласково обозвала себя сексуальной маньячкой. Ласково — потому что для нее это было обычное дело, представлять себе такое с увиденным приятным мужчиной и от этого обильно намокать. Любимое занятие, можно сказать.

А теперь вдруг все изменилось. Совсем. И возбуждение прошло в момент. Потому что тот, с кем она себя представляла, куда-то исчез, а из раскрытого окна, в котором она его видела, высовывался огонь. И ей даже показалось, что она видит там, в салоне, какие-то очертания, похожие на человеческие, — и поежилась. Потому что раньше такого никогда не видела.

Ей стало страшно. Все было так тихо, так мирно, так приятно — и день был прекрасный, и хотя и немного жаркий, но тут прохладно было, в переулке, и тень. И так хорошо было прогуливаться, воображая себе такую зрелищную сцену — настолько отчетливо, словно это происходило на экране, а она сидела в зале. И чувствовать себя молодой, эффектной, сексуальной, ужасно привлекательной для мужчин — в тот момент для одного, но очень приятного мужчины. Который сейчас горел тихо и безмолвно в своем изуродованном автомобиле. Наверное, это был шок — потому что она стояла так и смотрела и думала совсем о другом. Не о том, о чем, наверное, надо думать в такой момент. А потом огляделась, отметив, что в переулке так никого и нет. Совсем никого — уж такое место. Вроде центр, а домишки крошечные, двух — и трехэтажные, и такая тишина, словно уже выселили всех отсюда на окраины. По крайней мере из вылетевших окон того домика, у которого он стоял, никто не высовывался.

Так что она была тут одна — и смотрела на искореженный до неузнаваемости джип, вспоминая сидевшего в нем мужчину и то, о чем думала, представляя их вдвоем. То, что теперь уже не могло состояться, — по вине мужчины, естественно. Который произвел на нее такое благоприятное впечатление — а оказался таким же, как большинство ее знакомых мужчин. Разочаровав и не доставив никакого удовольствия — и исчезнув, когда она уже нарисовала такую красивую сцену.

Она сказала себе, что это к лучшему — то, что он так внезапно исчез. Может, было бы куда хуже, если бы он остался. Он бы, конечно, в любом случае ее пригласил бы куда-нибудь — она умела истолковывать мужские взгляды, — но он мог оказаться импотентом, или жутким занудой, или непроходимым тупицей. И на следующее утро она подумала бы в который раз, что снова доказала себе, что практически неотразима для большинства мужчин, — вот только почему-то среди этого большинства ей никак не попадется неотразимый мужчина.

Но все равно он ее огорчил. У нее было такое чудесное настроение в этот прекрасный день — и вдруг такое. Взрыв, пожар, обгоревший труп в машине — просто кошмар, все испортивший.

Ей захотелось уйти. Убежать даже. Просто бегать было некрасиво — на таких каблуках она, может быть, и неплохо бы смотрелась, но у нее были по этому поводу сомнения. И это остановило — и она пошла медленно вперед-, опасливо косясь на машину, и, когда прошла мимо, посмотрела на ту сторону, на арку, напротив которой оказалась. И, оглянувшись, перешла дорогу, нырнув в прохладные и полутемные каменные своды.

Ей надо было остаться — в конце концов, она была единственная, кто все это видел. Но страх гнал прочь. Шепча, что даже если кто-то из жильцов выходящих на переулок домов ее заметил и расскажет о ней милиции, она ведь может сама позвонить милиционерам — скажем, завтра или сегодня вечером наберет «ноль-два» и сообщит, что была в переулке в момент взрыва, который произошел буквально у нее на глазах. Буквально — потому что самого взрыва она не видела, она в этот момент смотрела вниз, на украшенные металлическими пластинками носки полусапожек. Как-то так случайно получилось — смотрела на машину, а точнее, на того, кто сидел в ней, и потупила на мгновение глаза, чтобы он не подумал, что она на него смотрит, и тут-то все и произошло.

Ей понравилась эта мысль — позвонить потом, все объяснить, сказать, что убежала, потому что очень испугалась. А потом приехать куда скажут и рассказать им, что именно она видела. Так было умнее и лучше — она не слишком уверенно чувствовала себя сейчас, она все-таки была шокирована, она никогда не видела такого раньше. Одно дело слышать или читать, что кого-то убили, ну даже видеть по телевизору в какой-нибудь криминальной хронике — которые она, кстати, не переваривала, — а другое дело стать свидетелем. И ей совсем не хотелось, чтобы кто-то подумал, что, возможно, она…

Она стояла на середине арки, убеждая себя, что надо уйти, и одновременно внушая себе, что надо остаться. Потому что она все равно расскажет милиции все, что может рассказать. И автоматически запустила руку в сумочку, ища сигареты, натыкаясь на помаду, пудреницу, карандаш и, наконец, на что-то странное и непривычное — но не находя плоской картонной коробочки с приятной на ощупь поверхностью.

Инстинкт самосохранения побеждал, и она не оглядываясь пошла вперед, удаляясь от переулка, все еще копаясь в сумочке. Видя перед собой проходной двор, за которым лежал еще один переулок. Зная, что за ним будет другой переулок, а там уже Садовое кольцо. И чуть не упала, когда на выходе из арки в нее врезался какой-то мальчишка, совсем ребенок. Так стремительно вылетевший откуда-то сбоку, что она его не заметила даже и в момент толчка от неожиданности выпустила из рук сумочку, слыша, как она падает на землю, как реагирует на падение то, что находится в ней.

— Ой, извините, тетя! — Мальчишка замялся, он, видно, слишком воспитанный был, чтобы не глядя на нее бежать дальше. — Я вас не видел, я туда бежал. Там — вы видели, что там?

— Павлик, Павлик! — Выскочившая из подъезда метрах в десяти женщина кричала громко, но крик был мягким и интеллигентным, несмотря на нотки испуга. — Вернись немедленно, Павлик, туда нельзя!

Мальчишка оглянулся неуверенно, снова повернулся к ней, демонстрируя смятение на лице. Видно было, что он разрывается между желанием продолжить бег и оказаться там, откуда донесся взрыв, и нежеланием огорчать мать, или тетю, или бабушку — кто знает, кем она ему приходилась, та, что сейчас бежала к ним неуклюже.

— Ой, не знаю, как вас благодарить! — Запыхавшаяся женщина обращалась к ней, словно ей было за что ее благодарить, словно она могла испытывать к ней благодарность. Это ее удивило — женщины, особенно такие женщины, рано постаревшие, расползшиеся, превратившиеся в клуш, ее никогда не любили. И хотя косились на нее на улице, но обычно с осуждением, вызванным собственной фригидностью и завистью. — Спасибо! Вы не представляете, как я испугалась! Мы с ним взрыв услышали, я к окну кинулась, а он вроде только что рядом был — и вдруг дверь хлопает. Вы же знаете, какие мальчишки любопытные — а тут еще лето, каникулы! Спасибо! Ой, а вы сами — с вами все в порядке? Ведь там…