За яблочки - Максим Далин

Мама мягко взяла за плечи, потянула назад.

— Камелия, деточка, простудишься…

Камелия рванулась со слезами:

— Да какая разница? Вот скажи, какая разница?!

Мама, кажется, хотела погладить, обнять — Камелия дернулась, отстраняясь. Нечего меня трогать. Не можешь помочь — нечего и трогать.

— Лотточка звонила, — сказала мама виновато.

— Да ну её в бездну! — огрызнулась Камелия.

Подруг у нее больше нет. И Мида больше нет. Мид гуляет со здоровыми девчонками. А у неё, Камелии, остался только Гуга.

И зимние яблочки.

А папа все бегал по знакомым, выбивал какие-то лекарства, какие-то процедуры, звонил какому-то профессору… А ржавый гвоздь внутри ворочался как живой, раздирая острием все, что попадалось. Тоска лежала на мире, как облака.

Камелия дождалась, пока все уснули.

Мама в последнее время спала чутко, чуть что — прибегала проведать. Камелию это и утешало, и раздражало. Как будто, если Камелия будет умирать ночью, мама чем-нибудь поможет! Врачи не помогли…

Поэтому пришлось принимать особые меры. Сделать вид, что ходила в туалет — и прихватить в комнату куртку и сапожки. Одеваться при выключенном свете. Только в последний момент, на одну минуточку, включить софит у зеркала, чтобы взглянуть на себя.

Да какая разница, как выглядеть, когда умираешь!

Камелия отперла замок очень тихо. Дверь распахнулась почти бесшумно, но мама каким-то чудом услышала.

— Девочка, ты что? — вскрикнула она тихим, ещё сонным голосом — и можно было уже не заботиться о том, как бесшумно закрыть замок. Камелия выскочила на лестницу, где покорным привидением маячил Гуга в шапке с помпоном и детской курточке с гадкой синенькой собачкой, ухмыляясь и размахивая руками в полной ажитации.

— Бежим, дурак! — скомандовала Камелия, и Гуга вслед за ней затопал с лестницы — а как они выскочили в темный двор, кажется, никто и не успел понять.

Шел дождь.

Черная глянцевая темнота переливалась на отмытом от накатанного снега асфальте. Каждый фонарь окружали туманные желтые ореолы мокрого света, в которых капли роились как мошки. Город наполнял еле слышный шелест, шелест наполнял весь бурый мир, все небеса — темный кисель, разболтанный с желтым электрическим светом, все пространство между темными тяжелыми стенами… Асфальт отражал свет как мелкая вода; морось оседала на лице тонкой пленкой, ресницы слиплись от нее, как от слез.

Гуга шел быстро, почти бежал. Сейчас он казался менее неуклюжим и мешковатым, чем обычно — очень торопился, выглядел уверенным, знающим цель… Камелия поспевала за ним, мучаясь нелепостью происходящего, виной перед мамой и папой, которые непременно побегут ее искать в эту мокрую промозглую ночь, и парадоксальной надеждой. Улицы, мертвенно пустынные, в желтоватом мареве ночного дождя, в коросте прилизанного водой снега и грязной наледи, прямые как коридоры, вели точно в Старый Город, будто ночью туда шли все дороги.

Около станции метро, на площади — почти официальной границы между нормальным и трущобным кварталом — Камелия вдруг вспомнила одну принципиальную вещь.

— Слушай, Гуга, — сказала она, задыхаясь от быстрой ходьбы, слабости и душного узла, поднявшегося под самые ключицы, — а ведь в сказке говорится, что яблочки берут плату…

Гуга оглянулся. В сумраке его физиономия показалась Камелии симпатичнее, чем обычно: ухмылка не дурашливее, чем у нормальных парней, все они хороши в этом возрасте, а глаза блестят, и общий вид — воплощенная преданность.

В этом даже что-то есть…

— Сы-сслушай, Ль-лия, пп-пустяки, — сказал он, лихо мотнув головой. — Это пп… ппустяки. Тты про это не ды-думай.

— А какую плату? — спросила Камелия. — Ты помнишь?

Гуга как-то растерялся, смешался, ухватил себя за концы шарфа и выжал из них капельки дождевой воды.

— Я ппы… ппотом скажу, — пробормотал он еле слышно.

Камелия пожала плечами.

— Ну и подумаешь… — с дурачком, все-таки, нельзя разговаривать, как с человеком.

А Старый Город надвинулся, как тень — и фонари в нем были так редки, что сразу стало гораздо темнее. Мама когда-то говорила, что название шикарно не по чину, а в этом квартале когда-то проживали рабочие большого химического завода. К тому времени, как семья Камелии поселилась в новостройках на окраине, завод уже был закрыт и перенесен неведомо куда. От него остались лишь старые корпуса, окруженные безобразными кирпичными башнями заводских общежитий. Совершенно непонятно, почему эту застройку бросили, не приспособив землю под какой-нибудь модный торговый центр — впрочем, разговоры о сносе трущобного квартала велись уже давно. Болтали, что место это — рассадник всяческой нечисти и заразы, но даже алкаши и наркоманы избегали шляться сюда, чтобы выпить или ширнуться без помехи. При дневном свете все это смотрело какими-то столетними руинами: бетонные заборы, исчерканные непристойными граффити, потрескавшийся асфальт, кое-где торчащий из сугробов грязного снега, слепые окна, в которых лишь кое-где поблескивали осколки уцелевших стекол…

Сейчас, ночью, в дождь, в расплывающемся желтом свете тусклого фонаря, мертвый квартал выглядел словно декорация к постапокалипсической видеоигре. Камелия зябко повела плечами.

— Зачем мы только сюда приперлись? Тут и деревьев-то нет, урод ты убогий…

Гуга хлюпнул носом и замотал головой:

— Нь-нн… нет. Дь-ддеревья есть. В-ввон там! — и махнул рукой куда-то в сырой мрак.

Камелия, кусая губы от разочарования и досады, побрела за ним. Она замерзла и страшно устала; с тех пор, как ее выписали из больницы, ей ни разу не приходилось ходить так быстро и далеко. Голова отяжелела и кружилась, внутри уже царапал не один гвоздь, а целых полдюжины, хотелось лечь и укрыться, а от сырости Камелию начало знобить.

— Нн-нам — вон туда! — радостно сообщил Гуга.

Эта его радость взорвала в Камелии приступ мгновенной злости. Она схватила Гугу за шарф и дернула к себе:

— Да я же тут СДОХНУ! — выкрикнула со слезами. — Ты меня тут убьешь! Я уже сейчас умру, понимаешь ты, дебил?!

Гуга затряс головой так, что она чуть не скатилась с плеч:

— Ны-нн…. Нне надо! Ль-лия, пп-п…

— Ны-ны, пы-пы, придурок, — прошипела Камелия, отшвырнув шарф и отряхнув руки. — Зачем я тебя только послушалась, урод…

— Вв-вот! — тихо, виновато сказал Гуга и указал на пролом в бетонном заборе.

Камелия подошла, все еще кипя внутри, заглянула.

За забором обнаружился какой-то приземистый барак, быть может, временное жилье для рабочих — а перед ним, освещенные мутным светом все того же единственного в округе фонаря, корчились остовы деревьев.

— Ябб-блони! — восхищенно сказал Гуга.

Камелия хотела ехидно спросить, каким образом дебил определил, яблони это или березы — но вдруг прямо перед ее глазами начало происходить нечто в высшей степени странное.

Гнилые, высохшие стволы деревьев утратили плотность, дрогнули в сыром мареве и потекли, как отражения фонарей в асфальте. Через несколько мгновений они уже напоминали собственные копии из черного зеркального стекла — и на стеклянных деревьях на глазах распустились стеклянные цветы.

Влажный туман зимнего дождя дрожал на матово-белых лепестках, нежных, как дорогой фарфор; лепестки трепетали, источая тонкий и сладкий запах, осыпались — и плоды, темные и прозрачные, наливались из стеклянных завязей, будто впитывали в себя темноту, прозрачность, воду, холод и электрический свет оттепели…

Камелия каким-то образом, без всякого участия воли, оказалась рядом со стеклянными деревьями. Ее сапоги промокли в глубокой каше из воды и грязного снега, но это не имело ровно никакого значения. Последний проблеск здравого смысла подсказал, что эти грёзовые яблоки — плод обычной галлюцинации, но стеклянный сад у грязной стены был так реален, что сознание отмело эту мысль. Камелия вздохнула и потянулась к дереву руками.

Перед ней созревала ее панацея.

Гуга мягко отвел ее руку:

— Пп-погоди. Ддай, я… — и прежде, чем Камелия успела возразить, сорвал яблоко с тонким стеклянным или ледяным хрустом.

Яблоко лежало на его ладони, темное, полупрозрачное, и в его неяблочной глубине бродили золотистые огоньки — быть может, отражения далекого фонаря. Гуга протянул его Камелии.

— Это нельзя есть, — прошептала Камелия и облизнула сухие шершавые губы.

— Мы-мможно, — сказал Гуга, ухмыляясь. — Пп-пы… ппопробуй.

Камелия взяла яблоко осторожно, как горячее — но оно было холодным, холодным, как стекло, и упругим, как полагается яблоку. Камелия поднесла его к лицу. От ее спасения пахло дождевой водой, снегом, дальним лесом — и еле заметно настоящим яблоком. Камелия еще раз облизнула губы и прикоснулась к волшебному плоду зубами, ожидая, что они скрипнут по стеклянному боку.