Песни мертвых детей - Тоби Литт

Все это ясно рисовалось в наших головах. Гораздо яснее, чем то, чему учили нас в школе. Война надвигалась, и мы должны быть готовы к ней. Мы даже не подозревали, что наша Война, когда она действительно начнется, будет вестись не на дорогах и улицах Эмплвика, а у нас дома, на наших кухнях, в наших спальнях. Да, это будет славная война. Но в ней не будет красивых взрывов. Не будет медалей, парадов, приветственных криков, свободы не будет. Но слава в ней будет. Славы на всех окажется более чем достаточно, только бы у всех достало желания ее получить. И прежде чем эта Война закончится, двое из нас будут мертвы.

ii

Быть может, создалось впечатление, что в те дни наша жизнь сплошь состояла из тревожных приготовлений. Но не стоит думать, будто подготовке к спасению отчизны мы уделяли столько времени, что его не оставалось на то, чтобы оценить бесчисленные мимолетные прелести. Иногда мы только тем и занимались (а какое занятие может быть важнее?), что сидели и наблюдали за неспешными событиями, происходившими вокруг. Нагруженные муравьишки с трудом взбираются по муравейнику. Бабочки порхают с цветка на цветок Гребцы стремительно летят в своей лодке. Мы питали глубочайшее уважение к Природе во всех ее разнообразных проявлениях: от облаков до кедров, от коров до ползучих гадов. Сознательно или нет, но самые важные уроки в жизни мы получили у нее. Уроки упорства, добродетели, маскировки и умения приспосабливаться. Нет смысла бороться против порядка, установленного Природой. Мощь, которая принадлежит ей по праву, внушающую ужас силу Природы можно только направить, но не остановить. Матушка-Природа была нашей училкой. И в ее классе мы никогда не отлынивали — в классе, что раскинулся на паре акров кустарниковых зарослей, звавшихся Ведьминым лесом. Здесь протекало наше настоящее обучение, и здесь мы зубрили учебники, которые учебниками-то и не были: костры, укусы, болячки и ненастья. Нашей классной доской было небо. Партой нам служил холмик, заросший мягкой травой. Нашими ручками были палки и финки.

Лучше всего запомнился нам мир, что находился совсем рядом. С землей мы завели самое близкое знакомство. Почти бетонная твердость натоптанной дорожки (например, той, что взбегает к зеленому водовороту Святой тропы). Мягкая глинистость лесного пола. Густо усыпанная гравием дорожка перед домом, где жил Пол. Безжизненно-серые песчаные тропинки в Утеснике, по которым приходилось бегать с нашим физруком мистером Спейтом, или когда мы выслеживали кого-нибудь; на этих песчаных тропках мы уставали не в пример сильнее, чем на траве. Просторная, вечно влажная зеленая лужайка в Эмплвикском парке, заминированная прямоугольничками дерна — дабы спотыкались те, кто не умеет задирать ноги. Плешь Оборонного холма с редкими зачесанными травинками, прораставшими лишь спустя пару месяцев после того, как стаял снег и санки сменили вечно принюхивающиеся псы и орущие дети.

Мы вызубрили землю назубок Наша жизнь протекала в непосредственной близости от нее: мы валялись на ней, мы прятались за ней, мы вгрызались в нее, мы хватали и рассматривали ее.

Земля была нашей естественной средой обитания.

Мы наслаждались запахами земли: едкий, навозный, сладковато-гнилостный, кисловато-гнилостный, спиртовой, медовый, тухлый — словно душок застоявшейся воды в вазе из-под цветов; пыльный, сернистый, влажный, лепестковый. Но прежде всего — райский аромат свежескошенной травы. Запах, такой изысканный, такой кружевной, обволакивающий такой ностальгией. Каждому ребенку следует хоть раз в жизни надышаться ароматом травы и сена, запахом срезанных стеблей. Такое запоминается навсегда. И, готовясь к дряхлому будущему, проводя инвентаризацию своих воспоминаний, они убедятся, что отдали должное своему детству, что они жили в нем и любили его.

iii

— Ну? — спросил Эндрю.

— Я ничего не вижу, — отозвался Мэтью. — Нет, постой. Это не синяя коляска вон там?

— Да, — сказал Пол. — С серебристыми колесами.

Теперь мы уже все видели, но Мэтью все равно выкрикнул:

— Он первый! Он первый! Глядите, он первый!

Мы бешено захлопали. Нам повезло, что мы висели вниз головой.

Но отец Эндрю был не один. Его сопровождал Роджер, его приятель из паба «Альбион». Судя по всему, они по очереди толкали коляску всю дорогу от самого Флэтхилла. И теперь, поднявшись на крутобокий Эмплвикский холм и выйдя из дубовой рощицы, оказались на виду. Чтобы победить, им достаточно было преодолеть гладкую асфальтовую дорогу, миновать поворот на Газовый переулок, после чего втолкнуть себя (и коляску) по еще одному подъему, уже не такому крутому, к дому Эндрю. Другими словами, по Костыльной улице (см. Карту). Добравшись до гребня второго холма, они окажутся всего в нескольких ярдах от Рыночной площади, финиша, славы и поздравлений.

Затаив дыхание, мы молча пытались оценить разрыв до коляски их преследователей.

Мы отсчитывали мгновения — в точности как это делают десантники, которые с парашютами за спинами сидят в «Дугласе Си-47 Дакота». Двадцать один. Двадцать два. Двадцать три.

Через холм перевалила вторая коляска, четыре полновесные секунды спустя.

Еще спустя миг мы узнали отца Пола. Странно. Мы не ожидали увидеть его в лидерах. До сих пор он никогда не участвовал в гонке с колясками. Рядом с ним бежал мистер Грассмир, муж директрисы нашей школы. Мы снова захлопали, но на этот раз потише и поформальнее.

Среди наших отцов только двое принимали участие в ежегодной гонке с колясками, которая проводилась среди жителей Эмплвика и Флэтхилла.

Из-за гребня Эмплвикского холма показались еще две пары колясочников — вплотную друг к другу. Этих мужчин мы не знали, а значит, они, скорее всего, из Флэтхилла.

Поднялся легкий ветерок Верхушки деревьев закачались.

— Давайте спустимся и поздравим их дома! — крикнул Эндрю.

Мы уже почти не сомневались, что победит кто-то из наших отцов, а потому надо было поторопиться — чтобы вместе отметить победу.

Мы принялись слезать: с ветки на ветку, придирчиво выбирая точку опоры для рук и ног.

Вот мы уж на полпути вниз, и крыша дома Эндрю больше не позволяла видеть, что происходит на дороге. И тут произошло непредвиденное: Эндрю нечаянно наступил Полу на пальцы. Вскрикнув от боли, Пол разжал ладонь и полетел вниз. Но не упал, сумев ухватиться за длинную ветку. По инерции Пола качнуло вбок, и его нога пнула Мэтью в челюсть. Не удержался Мэтью не столько от удара, сколько от неожиданности. Теперь уже падал он, пытаясь ухватиться — хоть за что-нибудь. Единственное, до чего он смог дотянуться, оказалась рука Питера, который только-только поднял голову, чтобы посмотреть, что там за шум. Общего веса — своего и Мэтью — Питер удержать не смог. И они вдвоем упали на землю, с высоты около десяти футов. К счастью, приземлились они не на булыжную мостовую, а чуть левее — у самого дерева, на клумбу с породистыми английскими розами «Авангард», «Сэр Уолтер Рэли», «Селянин» и «Рыцарь».

Отец Эндрю был ревностным садоводом, а потому земля под розовыми кустами была нежной от темного, ароматного навоза, что покупался на Ферме по четверть тонны. (Не раз мы обламывали шипы у самых крупных и самых породистых роз и, послюнив, пришлепывали к переносице, на несколько секунд обратившись в мутантов: динозавро-мальчиков.) А потому приземлились Мэтью и Питер мягко — насколько вообще возможно мягко приземлиться, грохнувшись с такой высоты. И никто не упал на розы. У самых старых кустов стебли были такие жесткие и острые, что запросто могли насквозь проткнуть человеческую плоть. И все же высота была приличной, а потому удар оказался вполне ощутимым. Питеру повезло — он летел вперед ногами, а потому смог самортизировать удар. Он упал и покатился — в точности повторив действия десантника, которого мы видели в прошлом году на авиапараде. А вот Мэтью отлетел чуть в сторону от дерева и потому приземлился прямо на спину.

Когда Эндрю и Пол добрались до земли, Питер уже поднялся на ноги и отряхивался. А в сторонке лежал Мэтью — бледный, со стеклянными глазами и совершенно неподвижный.

iv

В тот момент Мэтью был абсолютно уверен, что умирает. Сквозь раскачивающиеся ветки он смотрел на небо, так похожее на бассейн. Взгляд его скользнул по нашим перевернутым лицам, лицам трех самых лучших его друзей. Вот это, подумал он, и будет последним, что я увижу в жизни, последним на этом свете. Он чувствовал себя парализованным. В полной панике Мэтью попытался шевельнуть сразу всем — каждой конечностью и каждым мускулом одновременно. Но ничего не пошевелилось. Он не смог даже заставить закрыться глаза. А затем он понял, что не дышит, что попросту не может вдохнуть. Все его желания на этом свете свелись к последнему желанию — сделать еще один вдох, только еще один маленький вдох, прежде чем он умрет. Но парализованное, умирающее, глупое-глупое тело не хотело позволить ему это. Мэтью тонул в чудесном свежем воздухе августовского дня. Повсюду был кислород. Он чувствовал ветерок между пальцев. Но что-то заткнуло ему рот, закупорило легкие. Он не мог управлять телом. Тело предало его. «Я такой глупый, — подумал он. — Я умираю». И тут он заметил кое-что еще в мире царила абсолютная тишина. Он не только не мог пробиться к дыханию, он не мог пробиться и к звукам.