Ветер в лицо - Николай Руденко

Сталевар Георгий Кузьмич Гордый закончил смену в семь часов утра. Смена была удивительно неудачной. Ему не повезло с металлоломом. В мульдах, пришедших из шихтового двора, лежала сама металлическая стружка. Ни единого цельного куска металла! Попробуй на таком металлоломе выдать скоростную плавку! Правда, он закончил плавку за восемь часов, то есть на два часа раньше нормы, но какая она скоростная, когда даже двадцатилетний Колька Круглов на прошлой неделе выпустил плавку за семь часов пятнадцать минут, а он, Гордый, выпускал и за семь и за шесть с половиной?.. Черт его знает, что они себе думают с той стружкой!.. Ну, гнали бы ее в домны... Раньше какая благодать была! Сталевары знали только один лом — порезанную на куски танковую броню, обломки орудий, минометные плиты... А теперь стружка. Разве это работа?.. Забот не оберешься. Не знаешь, как и подойти к ней — то ей много тепла, то ей... А главный ее недостаток заключается в том, что отвыкли от нее за последние годы.

Гордый в сердцах так подкрутил свои обвислые запорожские усы, что на пальцах осталось несколько порыжевших от сигаретного дыма волосинок. А когда выходил из проходной, неизвестно по каким причинам обругал девушку-вахтера:

— И не стыдно тебе, вот такой розовощекий, торчать тут?.. В цехе для тебя работы нет?.. Эх, полынь-трава, полынь-трава...

Все ему сегодня не нравилось, даже завод, который он любил больше всего. Видишь, сколько дыма! Дышать людям нечем. На других заводах можно в белом воротничке у мартена стоять, а здесь роба на второй день черная... И хотя это, безусловно, было преувеличением, потому что Кузьмич ходил в своей серой куртке из толстого сукна не второй день, а второй год, но ему казалось, что дышать трудно именно от заводского дыма.

Кузьмич не любил возвращаться домой трамваем. Шел он всегда пешком, медленно, не спеша, раздумывая сразу над десятком проблем — от вопроса о том, как лучше загружать в печь руду и известняк, до точных подсчетов расстояния между Курильскими островами и Нью-Йорком.

Сегодня он тоже не изменил своей привычке, хотя и хотелось скорее попасть домой, выпить «святой водицы», закусить соленым огурцом, закрыть ставни и лечь в постель. Марковна обещала купить у соседей домашней колбасы... Это было бы хорошо. Лучшей закуски нет в мире.

Как на грех, случалось приключение за приключением.

На полпути он заметил, как незнакомый молодой рабочий, спеша на завод, на ходу прыгнул в трамвай. Ветром с его головы сорвало кепку. Рабочий размахивал руками, что-то кричал, но трамвай не останавливался.

— Ну и вожатый! — Буркнул Георгий Кузьмич. — Никакого тебе сочувствия к человеку. А может, человек не привык без кепки. Может, он без кепки, как без головы. А мужчине смену стоять... Эх, народ!

Недолго думая, Кузьмич поднял грязную кепочку и побежал догонять трамвай. Конечно, не в его лета бежать наперегонки с трамваем. Наверное, не догнал бы его Кузьмич, но рабочие заставили вагоновожатого остановить вагон.

— Останови, дурак! Разве ты не видишь, кто бежит по колее?..

Когда Кузьмич подбежал к трамваю, хозяин кепки покраснел, как рак в котле с кипятком.

— Возьми, голуб сизый. И смотри, чтобы тебе в другой раз голову не сорвало. А сорвет — бежать за трамваем не буду. Потому что все равно без надобности.

Рабочий не знал, как ему держаться.

— Спасибо, Георгий Кузьмич. Спасибо... Ей-богу, даже неловко перед вами. Ей грош цена в базарный день...

Кузьмич нахмурился.

— Не в том суть... А откуда ты меня знаешь?

— Кто же вас не знает, Георгий Кузьмич? Вас далеко знают.

— Ну, хорошо, хорошо... Носи на здоровье.

Когда трамвай тронулся, настроение у Кузьмича немного улучшилось. Все же его люди уважают. Взглянул на солнце — уже высоко поднялось. Видимо, восьмой час утра. Нежная светло-зеленая листва, украшавшая невысокие стебли молодой кукурузы, тихо шелестела вдоль трамвайной линии. Рабочие домики щеголяли яркой белизной шиферных крыш. Проволочные заграждения вокруг усадеб были почти незаметны в густых зарослях кустистой желтой акации. Домны и дымоходы мартеновского цеха на фоне безоблачного неба вырисовывались синими контурами и с трехкилометрового расстояния казались легкими, почти прозрачными. От состава лесоматериалов пахло густым запахом сосновой смолы. Из-под самых ног Кузьмича ветром вырвало пыль и закрутило на трамвайных путях, на асфальте шоссейной дороги, словно неизвестно откуда сорвалась невидимая спираль и теперь прыгала, навинчивая на себя змейки дорожной пыли.

— Черт ведьму крутит, — улыбнулся в рыжие усы Георгий Кузьмич, вспомнив, как ему в детстве объясняли это явление.

Возможно, настроение Кузьмича и вовсе изменился бы к лучшему, если бы ему на дороге не встретилась коза. Да, обычная белая коза без каких-либо особых примет, привязанная к железной трубе, вбитой в землю. Веревка была такая длинная, что коза перешла на другую сторону трамвайных путей, запуталась среди кустов шиповника и стояла с вытянутой шеей, в которую врезался толстый конопляный узел. Скоро снова должен был проходить трамвай.

— Вот несчастье, — вслух подумал Георгий Кузьмич и принялся спасать козу от неминуемой беды.

В это время из соседнего двора выбежала пожилая женщина и еще издалека закричала:

— Ах ты, ворюга старый!.. Попался!.. И не стыдно тебе на старости лет у рабочего человека козу воровать?.. Это, наверное, он на прошлой неделе и у Сидоровны со двора увел. Си-до-ров-на-а!..

— Эй, ты, глупая баба, — сердито сказал Кузьмич. — Чего кричишь? Иди ближе и посмотри, что с твоей козой случилось. Если бы не я, ее трамвай стащил бы на колею, и тогда поминай как звали... Получила бы рожки да ножки.

Женщина подошла ближе и узнала Кузьмича.

— Это вы, Кузьмич?.. Простите меня, пожалуйста. А у нас здесь на прошлой неделе у Сидоровны коза пропала.

— Какой же дурак привязывает коз у самых путей, да еще на такой длинной веревке?

— Ой, горе! — Жаловалась женщина. Распутала веревку, отвязала козу и повела во двор.

Кузьмич оглянулся. За его спиной стояла Лида. Видно, она сдерживала себя, чтобы не рассмеяться преждевременно, а сейчас залилась веселым, неугомонным хохотом.

— Ну, что?.. Досталось вам?..

— Видишь, за мое жито меня и побито... А это нехорошо... Чего ты подглядываешь?.. Смотри мне, никому не рассказывай. И так на душе невесело. Эх, полынь-трава...

— А чего бы это вам грустить, Георгий Кузьмич?..

С Лидой они сдружились еще во времена оккупации, когда девушка помогала Гордому прятать ценное заводское оборудование. А после того как вернулась из эвакуации Валентина и они начали вместе работать, Лида стала частой гостьей в небольшом, но уютном домике Гордого. Иногда она заходила с Валентиной, но чаще забегала сама, помогала старой Марковне побелить комнаты или перед праздником испечь пирогов. От нее, как и от Валентины, у Гордого секретов не было.

— Как же тут не загрустишь?.. Разве мне надо на плавку восемь часов? Лом не тот пошел. Стружка проклятая...

— Так это же очень хорошо! — Весело воскликнула Лида. — Дай бог, чтобы и не было никогда другого лома.

— Как это?.. В каком смысле?

— В прямом. Чтобы войны больше не было.

Кузьмич на минуту задумался.

— Гм... Таки правда. А что же, всегда стружка?

— Вот над этой проблемой и работает ваша Валентина. А вы пошли на нее жаловаться. Мол, своими опытами сталеварам мешает...

Лида лукаво закрыла глаза. Полоска на ее волосах при ярком солнечном освещении казалась белее, чем обычно.

— Да, мешает... Скажи, ты сделаешь анализ за три минуты, когда над твоей головой кто-то нависнет и что-то тебе будет шептать?.. Так и сталевары. Мне корреспонденты меньше мешают, чем она. Ибо чужие люди, мне до них дела нет. А на Валентину больно смотреть, когда у нее не клеится. Только делаю вид, что не замечаю. — Потом он добавил спокойнее: — Будь здорова... А жертвой науки быть не хочу.

Лида пошла к трамвайной остановке, а Кузьмич продолжил свой путь.

Валентина была неродной дочерью Гордого. Давно он взял ее в свою семью — еще в голодный двадцать первый год.

Кузьмич как раз вернулся с фронта. Надо к работе приступать, а есть нечего. Как ему больно было смотреть, когда его любимая Прасковья Марковна, тогда еще совсем молодая, шатаясь, шла на луга, чтобы нарвать конского щавеля!.. А потом мелко его шинковала, варила, чтобы не таким горьким был, отжимала в руках, скупо посыпала ржаной мукой и пекла из этого варева вязкие зеленоватые лепешки... Эх, Прасковья! Самому лучше умереть, чем смотреть, как ты их жуешь. А ты даже не жаловалась...

Как-то пошел Кузьмич в степь и вернулся домой с ведром вареного мяса.

— Садись к столу, жена... Заячье гнездо нашел. Семеро зайчат. Даже сварил в степи, чтобы тебе меньше хлопот...

Для Прасковьи это было настоящим праздником. Она даже не ругала мужа за то, что он лишил ее наслаждения самой приготовить этих зайчат. А Кузьмич смотрел в ее молодое красивое лицо, освещенное радостью, и на его глазах выступали слезы. Он не выдержал, встал из-за стола, вышел в сарай — чтобы Прасковья слез его не видела. Но за минуту она налетела на него и защебетала, как ласточка: