Идеи в масках - Анатолий Луначарский

— Но ты не можешь не идти в ущелье Нур, раджа, — сказал брахман.

— Почему же, досточтимый?

— Потому что этого нет в моих таблицах.

— Ну, это меня не касается, — ответил раджа.

И войско повернуло назад по мановению его жезла.

Раджа Пурушри победил своих врагов.

Мудрый Чарудатта вернулся в пещеру и долго проверял свои таблицы. Однако, он не мог отыскать в них никакой ошибки. Тогда он решил еще раз проверить себя и еще раз отправился в мир.

И вот он проходил возле небогатого дома.

В немногих шагах от него, под купой пальм был раскинут шатер: там стояло ложе, и на нем вытянулся бедный больной. Когда-то он был, наверное, красавец, но губы его иссохли, кожа обтянула лицо, глаза полупотухли и волосы прилипли к влажному лбу.

Над ним склонилась, его ласкала цветущая жена его и покрывала его грудь ароматными волосами, целуя его губы, веяла на него опахалом и улыбалась и пела:

«Недуг пройдет, потому что любовь моя бодрствует: может ли демон болезни вынести соседство горячей любви? Моя любовь горяча, она сожжет ему черные крылья, и он едва улетит визжа, как побитый щенок. Потому что я люблю, люблю тебя, мой повелитель!

Ты опять встанешь стройный как пальма, и тогда ты сильною рукою прижмешь к груди свою подругу. О, какой поцелуй я выпью с твоих губ! Ты сядешь на коня и поедешь в гости к радже, а я, стоя на пороге, буду тобой, пока ты не исчезнешь на повороте, но моя мысль будет лететь, лететь за тобою, как белая голубка, потому что я люблю, люблю тебя, мой повелитель!

Не надо стонать, надо улыбнуться. Я буду петь тебе, танцевать перед тобою, я тихо буду ударять в бубен и кружиться, тихо — тихо изгибаясь и посылая тебе поцелуи, и ты улыбнешься и назовешь меня своею милой, потому что любовь сильнее недуга»…

Печальный и гневный стоял Чарудатта у шатра, наконец, он сказал:

— Горе, горе!

— О, Магадева, кто это? Зачем возвещаешь ты горе, брахман?

— Горе над тобою женщина.

— Умрет супруг мой? — спросила она, задыхаясь, и сделала шаг к нему. Огонь сверкнул в ее прелестных глазах.

— Нет, не пройдет и луны, как он будет здоров…

— О, тогда нет горя на свете!

— Но не пройдет и двух лун после этого, как ты станешь украдкой целовать другого, изменница!

— Ты лжешь, брахман! — вся вспыхнув, крикнула красавица, а больной, подняв голову, смотрел на высокого старика.

— Я не лгу, клянусь тебе этой бородой, клянусь небесами, клянусь тебе Варуной — всевидцем, что ты изменишь своему мужу… Исследуй глубину твоего сердца. Лишь его болезнь распалила снова и нежность твою, и твою страсть, а раньше? Не думалось ли тебе иногда: ласки моего мужа всегда одинаковы, и не спрашивала ли ты себя при виде красавца: как-то он ласкал бы? И не думала ли, что приятно впервые обнажить свои прелести и впервые давать новые наслаждения и что этого уже не будет с мужем?

— Этого не будет, не будет, старик, — шептала она.

— Это будет, и ничто не спасет тебя.

— Ты лжешь, ты лжешь, хотя ты и ясновидец. Свято чту я мою любовь к супругу, и, если подлое, глупое сердце самки порождает те низкие думы, о которых говоришь ты, если оно ведет меня к позору измены, смотри же, недопеченный мудрец, как расправляется любовь с глупым сердцем, и знай, что не будет того, о чем ты каркаешь нам, седой ворон, не будет, не будет!..

И она быстрее мысли вонзила тонкий нож в свое сердце и упала, обливаясь кровью. Страшно вскрикнул выздоравливающий, поднялся и грянулся мертвый на ее труп.

Мрачный и смятенный, униженный и разбитый, торопливо шел Чарудатта к пещере уединения. И страннее всего было ему, что где — то на дне сердца пела новая песня, тихо, словно трещала цикада.

Долго проверял таблицы Чарудатта и нигде не отыскал ошибки. Тогда он громко вскричал: «Ганеза, злой дух, обманщик, одурачивший старика, да падет проклятие на твою лживую голову, ибо под почтенным черепом слона ты носишь ум змеи!»

И в тот самый миг, как он произнес эти богохульные слова, перед ним явился божественнейший, великий мудрый и благосклонный Ганеза.

При виде блистательного бога Чарудатта смирился и с ожиданием вперил в него свои взоры.

— Досточтимый Чарудатта, — сказал бог — слон, сияя своими изумрудными глазами, — ты напрасно сердишься на Ганезу. Вот человек идет ночью по дороге, и на пути его яма: ясно, что он упадет в яму. Но вот знающий кричит ему: «Стой, яма у ног у твоих!» Тогда человек, если он тверд как раджа Пурушри, свернет немного и все — же пойдет к своей цели, хотя и другим путем. Иной, быть — может, вернется вспять, если ты не крикнешь ему: «Яма не велика, есть исход!» Иной, слабый духом, вздрогнет от твоих слов и в страхе перед невольным падением низвергнется в пропасть сам… Такого бы надо нежно взять за руку и вывести его на дорогу, миновав все опасности. В твои таблицы ты не включил себя, познающего, а познание неизбежного будущего своего и людей окружающих само есть новая сила, опираясь на которую, можно победить мнимую неизбежность, ибо, выясняя ее, ты брал лишь окружающее, но не свое познание.

Чарудатта был пристыжен, но цикада, начавшая стрекотать в его сердце после трагедии любви, им вызванной, стала петь теперь как птичка.

— Итак, человек свободен? — вырвалось у него.

— В чем свобода человека? — ласково ответил Ганеза. — Не в возможности ли исполнять желания сердца? Где другая свобода, как понять и определить ее? Но этого мало, — само желание сердца должно быть постигнуто как благо, ибо бывают неразумные желания, которые по достижении оказываются злом. Малыя желания пересекают дорогу большому и увлекают людей в сторону, — это не свобода еще, малые холмы вблизи заслоняют большие горы вдали; так бывает у иных людей и с желаниями сердца, — это еще не свобода, но понять все желания и установить главенство главного, важность важного, незначительность малого, все привести в созвучие и желания, искажающие общий строй сердечной музыки, суметь подавить познанием, — вот что значит через познание добиться свободы. Познать же неизбежный ход вещей и, познав, изменить его в сторону желаний — значит свободно творить. Не прав ли я, Чарудатта?

— Но ведь можно составить такие таблицы, — сказал Чарудатта, — где и познание познающего заняло бы свое место. Тогда все будущее, как оно будет, выйдя уже из рук человека, было бы нам открыто?

— Да! И тогда уж нельзя было бы ни надеяться, ни познавать, да и бороться стало бы много скучнее, как скучно актеру в сотый раз играть давно известную роль.

— Но ты-то, ты-то, Ганеза, знаешь все будущее? Не равнодушен ли ты ко всему чрез чрезмерное познание?

— Человеку — прекрасное человеческое. Что же касается твоего вопроса, то это тайна.

Сказав это, Ганеза улыбнулся и… расплылся. Одно горячее солнце на месте его лица сверкало в проснувшиеся глаза брахмана.

И после раздумья сказал мудрый Чарудатта:

— Стыдно человеку, которому приснился такой сон, сидеть в пещере и не идти к людям для завоевания человечески — прекрасного на земле.

Он встал и пошел, прямой и величавый, этот пушистобородый Чарудатта, а в сердце его звонко пела птичка радости.

Скрипач

В первый раз я увидал его на Soirée musicale y королевы неаполитанской. Я был приглашен туда с особым вниманием. Я редко играл так, как тогда. Я играл хватающую за сердце жалобу прекрасной души, рвущейся к небу от запятнанной кровью земли. Я тогда ничего не видел кругом, но я видел его, это проклятие Франции и мира, этот бич Божий, этого гениального губителя, исчадие самого ада. Он сидел в кресле, одетый в синий мундир и белый жилет, его толстые ноги в лосиных панталонах, чулках и башмаках были заложены одна на другую, руки скрещены на груди, подбородок опущенной головы упирался в грудь… На мертвенно — бледном лице ко лбу резко спускалась прядь темных волос… Изредка он поднимал на меня глаза, полные мрачного огня.

Когда мой дорогой инструмент зарыдал где — то высоко — высоко, среди лучистых звезд и волн эфира, зарыдал дрожащим плачем надорванного изболевшегося сердца, — он закрыл вдруг глаза рукою… Я кончил… Шепот одобрения, комплименты. Император встал и, не говоря ни слова, ушел в другую комнату…

Прошло два дня… Я давал урок молодому барону Тибо де — Буассон, когда мне доложили о прибытии Флигель — адъютанта императора. Меня требовали немедленно в большой Трианон вместе с моею скрипкой. Я был страшно взволнован. Итак, это чудовище, это страшное сердце почуяло всесмиряющую силу музыки?.. Голос мировой души уже затронул льды этого скованного морозом духа? Отец Орфей! Св. Цецилия! Помогите скромному служителю гармонии проникнуть во мрак души, где царствует сатана. Я всегда верил в музыку, никогда не была она для меня забавой, но утешительницей слабых и учительницей гордых.

Я вошел с бьющимся сердцем в комнату, где находился император. Он сидел у открытого окна, из которого была видна длинная аллее буль-де-нежа, а вдали нимфа фонтана. Был тихий ранний вечер. Он был одет в тот же костюм; тот же мраморный лоб с прядью опущенных наискось волос, те же мрачные, словно недоверчивые глаза, а на губах выражение желчной раздражительности, руки нетерпеливо звенели брелоками часов.