Какой-то там закон какого-то Ньютона - Алексей Маликов

Притащила его дочь.

Однажды она вернулась с прогулки и заявила, что практически все её подружки – и даже друг Славка – намереваются провести какую-то часть летних каникул «в деревне». В основном, у своих бабушек. Неведомый мне Славка показался особенно убедительным примером.

Алиса внимательно уселась за кухонный стол напротив меня и потребовала предъявить ей бабушку.

Так уж вышло, что помочь ей в этом вопросе ни я, ни супруга не могли. Живых бабушек для Алисы нам сохранить не удалось, о чём я и сообщил дочери. Немедленно был затребован дедушка. Дедушками мы тоже не располагали. Алиса осуждающе осмотрела нас и осведомилась насчет прадедушки, хотя бы одного. И здесь мы оказались бессильны. Но я имел неосторожность признаться в наличии деревни, где когда-то проживали искомые бабушка, дедушка и даже прадедушка. Атака продолжилась с новой силой под лозунгом «тогда в деревню». Даже новый смартфон с блестящей бусинкой на боку не помог мне отбиться. Все доводы и увещевания разбивались о твёрдую веру дочки в том, что деревня – это и есть самое волшебное место на Земле. Алиса даже обещала не добавлять во все блюда свой обожаемый майонез. Через два дня, наполненных до краёв занудством ребёнка и сарказмом супруги, мы уже запихивали в багажник пожилого «субару форестера» жёлтый Алисин рюкзачок, дорожную сумку и чехол со спиннингами.

Да, мы – дочь и я – отправились в волшебное место, расположенное ровно посередине центральной части страны, где тридцать четыре года назад мне довелось появиться на свет. И откуда в восемнадцатилетнем возрасте я убыл на срочную воинскую службу, чтобы уже никогда больше не возвращаться.

Никогда больше.

До сегодняшнего дня.

Да, речь идёт о деревне с названием Опятки, которое так рассмешило мою одиннадцатилетнюю дочь.

Формально говоря, Опятки являлись не деревней, но полноценным селом, умещая под своей юрисдикцией без малого тысячу душ населения. Из которых ни одна живая душа населения не доводилась нам с Алисой роднёй. Когда-то в Опятках насчитывалось немалое число родственников по моей линии, но все они однажды собрались вместе и вместе же отправились на тот свет. Причем именно в Тот Самый День, который лично я проводил в рядах Вооружённых Сил и собраться с ними вместе не мог. Думаю, утром Того Дня мои родные сокрушались, что меня нет вместе со всеми остальными. А потом произошло страшное, и остальным оказался я один. Потому что они погибли. Все. В один день. При невыясненных обстоятельствах. Так уж вышло.

А теперь так уж вышло, что под настойчивым напором Алисы «никогда больше» закончилось, и мы неторопливо, но уверенно катились по дороге, которая обязана была привести нас в некое волшебное, по мнению моей дочери, место. В деревню. Туда, где в её кругах принято проводить каникулы.

Вчера, при планировании путешествия, гугл не смог ответить на вопрос, есть ли в Опятках гостиница или что-то вроде того. Про деревню вообще практически ничего в интернете не знали. Даже на гуглокарте фотография тамошних мест оказалась смазанной и неразборчивой, будто спутники избегали совать туда свои сверхмощные объективы. Территория Опяток с орбиты выглядела неухоженной, размытой и мало подходящей для проживания таких эстетов, как мы с Алисой. Я, грешным делом, рассчитывал, что при первых признаках глубокой ночи мой ребёнок заскучает, и мы, в отсутствие сколь-либо комфортабельного ночлега, с моей чистой совестью отправимся в обратный путь. Уже в темноте.

Но сейчас летнее чудесное солнце освещало дорогу – вполне пристойную и даже с разметкой! – и разлегшуюся окрест часть света, которая с каждым оборотом колёс становилась малой Родиной всё больше и больше.

Мне стало казаться, что я начинаю узнавать окружающие поля и даже болтающегося над ними коршуна. Интересно, как долго живут эти птицы?

Кто-то сказал, что дом там, где хочется оставаться подольше. Хрен его знает, скажу я вам, пока Алиса не слышит. В моем случае выходило, что дом там, где он есть. В селе Опятки моего дома не было очень и очень давно. С Того Самого Дня.

Дорога повернула направо. И сразу потемнело. Лес словно навис над нами.

Виталик в то утро приглашения моего так и не принял. Может, не нашел приличных штанов? По правде говоря, наши с ним отношения были и прежде несколько натянуты. Дело в том, что Виталик старался отгородиться от окружающей действительности забором, а я заборам не доверяю. Наши земельные наделы – или как это называется? – соседствовали по одной общей стороне, и Виталику непременно хотелось перечеркнуть щербатым штакетником пространство между своим огородом и моим садом. Я вежливо отверг этот проект, оплачивать забор в одиночку Виталик отказался, и вот уже несколько лет между нами шла необременительная позиционная война. Для нашей деревеньки, как, полагаю, и для многих других населённых людьми пунктов, такие околососедские склоки принято относить к разряду часто встречающихся. Хотя, надо непременно отметить, в наших краях в непростые жизненные моменты подобная мелкая дрянь забывается, и ни одна живая душа не погнушается протянуть руку помощи земляку.

По скорбным трагическим дням жители деревни все вместе провожают в последний путь родных и соседей, используя дорогу, проложенную к кладбищу вдоль восточной околицы. Дорога эта проезжая, широкая, асфальтированная. По ней автобус ритуальной службы – к счастью, подобное происходит очень редко – поднимается на пологий пригорок, где лежит деревенское кладбище. Там автобусу есть пространство для того, чтобы необременительно разгрузиться и развернуться. Пешеходная же тропинка сразу от кладбищенских ворот поворачивает налево и бежит мимо дома соседа Виталика, мимо моего крыльца и спускается к центральной части деревни. Местные жители, отправляясь поклониться ушедшим, выполоть сорняки на могилах, разгрести снег, помянуть родных, предпочитают именно эту тропинку. Возвращаясь с кладбища, земляки-соседи с удовольствием задерживаются возле моего дома, чтобы посидеть на ступеньках крыльца, выпить чаю или кофе и поделиться мыслями, которые приходят в голову возле могил и крестов. Эти мысли прозрачны и трепетны, и легко могут затеряться в неторопливой суете деревенской жизни. Я же никогда их не забываю и бережно храню всё, что когда-либо было мне доверено. Не без некоторой писательской выгоды, конечно.

К концу июня, с учётом Дарьи Назаровны, с кладбища вернулось на четыре человека больше, чем прошло туда. И все они предпочли мою тропинку.

Ни одному из четверых воскресших я не осмелился предложить выпить чаю. Мы любезно раскланивались, обменивались парой слов, и я долго смотрел вслед каждой фигуре. Виталик сразу после Дарьи Назаровны заперся в своем доме, и его смертельно напуганная физиономия порой мелькала за пыльными окнами. Чем он питался, мне было неведомо, но, по слухам, ещё с прошлого лета в дальней его кладовке таился исправно функционирующий самогонный аппарат. Так что некоторым запасом калорий Виталик располагал.

Второй вернувшейся с того света оказалась Тамара Ненашкина, артистка и затейница, любимица всей деревни, умершая в 2009 от рака мозга. От кладбища она почти бежала к своему дому. Мне она помахала, не останавливаясь. И я украдкой вздохнул с облегчением – значит, кому-то другому придётся рассказать Тамаре, что её горячо любимый и верный муж Игорь утонул в дружелюбной речке Камушке ровно через два года, день в день, после её смерти.

Деревня принимала вернувшихся удивленно, но без истерик и пафоса. Где-то выпили на радостях, кто-то посетовал на возникшую в доме тесноту, внуки порадовали Дарью Назаровну, сохранив её любимую Павлов-посадскую шаль.

Но на темы жизни и смерти в деревеньке стали общаться заметно меньше, видимо, избегая обсуждения вопросов, на которые пока никто ответить не мог. Некоторые втихомолку печалились отсутствию в деревне храма. Честно говоря, странностей на моей памяти в наших краях всегда было с избытком, но к ним население давно привыкло, относилось философски, тем паче никаких фатальных последствий в деревне не наблюдалось. Все молча, но согласно не сомневались, что вернувшиеся земляки-соседи зла и опасности не несли. Однако, то Раиса Степановна, то Петруха Ломакин, то старик Васин заглядывали в тесный сумрак избушки Тимофея Валерьевича, чтобы молча и со значением выкурить с ним по сигаретке. Тот, как и подобает исполняющему обязанности олицетворения всего мистического и необъяснённого в округе, ответов на не произнесённые вслух вопросы не предлагал, а предлагал лишь древнюю, подёрнутую патиной пепельницу, да один-другой таинственный афоризм на прощание.

Я и сам заглянул к нему для привычной партии в шахматы, которую мы по не озвученной традиции играли с ним примерно дважды в месяц. Точнее сказать, играл только он, а я, как правило, проигрывал. У Тимофея Валерьевича имелась роскошная тяжеленная огромная шахматная доска и старинный набор фигур весьма благородной внешности. Их было чертовски приятно брать в руку и с мягким стуком переставлять на нужные клетки. В тот вечер я был в ударе и к середине партии ухитрился заставить соперника надолго задуматься. Он, размышляя над очередным ходом, окутался сигаретным дымом, а я вдруг увидел, что фигуры на шахматной доске странным образом выстроились в некое подобие карты нашей деревеньки. Вот кладбище, вот тропинка и мой дом, а вот остальные дома в низинке, почтовое отделение и центральная площадь. Пожелтевшими от табака пальцами Тимофей Валерьевич двинул из кладбища в сторону моего дома своего слона, и карта как-то сразу разрушилась. Я тряхнул головой, спасаясь от наваждения, и стал думать, как побороться за ничью.