Солженицын. Прощание с мифом - Александр Владимирович Островский

восстание не планировалось; небольшая группа заключённых собиралась пойти к начальству с просьбой». Полагая, в соответствии с доносом Солженицына, что небольшая группа — это авангард восставших, лагерное начальство приказало открыть огонь. То есть перед нами доносчик, намеренно виновный в гибели людей.

Впрочем, доносил Солженицын не только на чужих ему людей, но и на близких. Будучи арестован в феврале 1945 г., он во время следствия оболгал ближайших друзей и даже жену, показав, что это отъявленные враги советской власти с большим стажем антисоветской деятельности. В результате, например, его школьный друг Виткевич получил 10 лет (сам Солженицын — 8). И в более позднее время, во второй половине 1960-х — в начале 1970-х годов, Солженицын будет сознательно подставлять людей, как пешек в своей игре, под удары власти, используя это в качестве доказательства репрессивного характера системы. Причём он сам откровенно опишет эту методу в книге «Бодался телёнок с дубом», — там хватает подобных циничных пассажей.

Только крайние апологеты Солженицына, вроде автора бесстыдной и бессовестной биографии Солженицына Л. Сараскиной не заметят этого; точнее, приложат все усилия, чтобы не заметить откровения их героя, действия которого по отношению к ряду людей вполне можно назвать палаческими. Собственно, и сам «герой» об этом проговаривается. Так, в книге «Архипелаг ГУЛаг» есть прелюбопытнейшее место, где он характеризует себя так: «вполне подготовленный палач». И далее: «…может быть у Берии я вырос бы как раз на месте (подч. мной. — А.Ф.)… да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они». Есть у Солженицына подобного рода обращение и к деятелю другой эпохи: «…а и скликнул бы нас Малюта Скуратов — и мы бы не оплошали».

Продолжал Солженицын, мягко говоря, «фантазировать» и в лагере, и в ссылке, и на воле. В 1955 г. он отправил на имя Н. С. Хрущёва прошение о помиловании, где главным аргументом станет онкологическое заболевание на стадии метастаз, проникших в лимфатические узлы. Однако врачи заболевания не обнаружат. Позднее, в «Раковом корпусе» Солженицын опишет свою болезнь. Однако медики, которым довелось прочесть книгу, отметят: симптомы и ход болезни описаны нечётко и некорректно, словно с чужих слов, а не по собственному опыту.

Ещё одна ложь — это то, как якобы бедствовал Солженицын в СССР вплоть до эмиграции — «жил на один рубль в день». На самом деле в «Новом мире» он сразу же начал получать большие гонорары, а с марта 1963 г. на его счёт пошла и валюта — гонорары за перевод повести «Один день Ивана Денисовича». С неё началось восхождение Солженицына к всесоюзной и мировой славе, и на ней имеет смысл остановиться чуть подробнее.

3

«Один день…» написан на злобу дня и появился в нужный для Хрущёва и его группы момент. Борьба в верхушке потребовала нового витка разоблачений Сталина, что и было сделано на XXII съезде КПСС. Обстановка способствовала публикации, в «Новом мире» тематику повести приняли «на ура» — она весьма соответствовала политической конъюнктуре. Как заметил не кто-нибудь, а Лев Копелев, «солженицынская смелость — это смелость человека, первым ступившего на разминированное поле».

На рекламу «Одного дня…» ещё до выхода повести был брошен советский пропагандистский аппарат, и средненькую повесть возвели в ранг литературного достижения. Даже в оформлении книги, вышедшей отдельным изданием сначала в «Роман-газете», Солженицын остался верен себе: как он сам признался, фото на обложке было таким, каким нужно: мы изобразили «выражение замученное и печальное». Неслучайно Варлам Шаламов — человек, который отсидел в лагерях не 8, а 18 лет, причём в условиях несравнимо тяжелее солженицынских (читай «Колымские рассказы»), и в суровой порядочности которого нет оснований сомневаться, познакомившись с Солженицыным, охарактеризовал его как дельца: «Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная на личный успех со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности». Показательно, что Шаламов категорически запретил Солженицыну пользоваться его, Шаламова, архивом, до которого тот так хотел добраться.

Солженицын стремился сделать карьеру большого советского писателя: передавал заискивающие приветы Н. С. Хрущёву («Из литераторов моего круга я не знаю никого, что бы так легко и беспардонно врал и льстил партийному руководителю», — это В. Войнович о Солженицыне); лебезил перед М. А. Шолоховым, А. Т. Твардовским, другими литначальниками; позже он выльет немало грязи и на Шолохова, и даже Твардовского, своего главного благодетеля, пнёт. Ну что же, как говорил Гамлет, неблагодарность есть свойство низких натур.

«Один день…» был выдвинут на соискание Ленинской премии — то был пик в карьере Солженицына как советского писателя. Получи он вожделенную премию, и, можно не сомневаться, КПСС обзавелась бы ещё одним «подручным партии», как называл совписов Хрущёв. Но — не сложилось. Премию получил О. Гончар. Солженицын страшно обиделся на советскую власть, однако ещё несколько лет пытался делать карьеру советского писателя — ходил на приём к министру культуры П. Н. Демичеву, отрекался от каких-то своих старых произведений (например, от «Пира победителей»), от зарубежной публикации «Ракового корпуса», систематически не подписывал никаких обращений к власти в защиту подвергавшихся преследованиям инакомыслящих, будь то Ю. Синявский, А. Даниэль, И. Бродский, П. Григоренко или А. Марченко. «Они избрали свою судьбу сами», — так Солженицын мотивировал свой отказ.

До поры он не желал превращаться в борца с властью, поскольку всё ещё рассчитывал на советскую карьеру. Однако, во-первых, шансов на неё становилось всё меньше; во-вторых, амбиции Солженицына стали расти непомерно его реальному статусу — хотелось быть не просто писателем, а учительным старцем, наставляющим общество и, самое главное, власть; в-третьих, будущий лауреат стал всё больше заглядываться в сторону Запада как альтернативного варианта карьеры, но уже не советского, а мирового масштаба. Был и четвёртый фактор, но о нём позже.

Постепенно Солженицын стал склоняться к тому, чтобы сделать ставку не на СССР, а на противостоящую ему систему. Какое-то время (февраль 1965 — февраль 1967 г.) он работал в обоих направлениях одновременно, всё более, однако, склоняясь к «западному» и превращая советское в элементарную — до времени — мимикрию. Но для этого надо было привлечь внимание к себе Запада. А средство было одно — открыто вступить в конфликт с советской системой, советской властью. И Солженицын начал провоцировать власть. Тут к тому же — как по заказу: в октябре 1965 г. КГБ демонстративно изымает у него часть архива — и внимание было привлечено. В мае 1967 г. наступил «момент истины» (если слово «истина» хоть как-то может быть соотнесено с Солженицыным). Ещё в марте «мэтр» взялся сочинять обращение (по сути — политическое) к IV Всесоюзному съезду писателей СССР. За пять дней до открытия съезда он начал рассылать своё письмо, и 31 мая оно было опубликовано французской