Со всем этим покончено - Роберт Грейвс

Когда туман рассеялся, мы увидели орудие, на котором мелом было написано «Первый батальон Королевских уэльских стрелков» — значит, немцам досталось трофейное. Я сразу подумал о Зигфриде и своих друзьях из роты А. Как вскоре выяснилось, мой бывший батальон расположился на отдых неподалеку, и все мои знакомые живы: и Зигфрид, и Эдмунд Дэдд, и два других офицера. Батальон уже побывал в тяжелом бою: в своей первой атаке на Фрикур он разгромил немцев из полка с тем же номером — двадцать третий пехотный, немецкий полк в тот день оказался на внеочередном дежурстве за нарушение дисциплины: при последней проверке обнаружилось, что были не в окопах вместе с солдатами, а в надежном глубоком укрытии в деревне Мамец. (Эдмунд Дэдд говорил мне, что в марте, во время особенно ожесточенных сражений, самыми высокими чинами на передовой у немцев были унтер-офицеры.) Следующей целью батальона был «Квадрат» — небольшая рощица возле леса Мамец. Зигфрид уже успел и здесь отличиться, в одиночку захватив немецкие позиции, которые безуспешно атаковал Королевский ирландский полк накануне. Обвешанный гранатами, Зигфрид среди бела дня бросился на вражеские окопы под прикрытием огня из двух винтовок и обратил врагов в бегство. Его героизм оказался бессмысленным — вместо того чтобы запросить подкрепление, он уселся в немецкой траншее и стал читать прихваченную с собой книгу стихов, а вернувшись, даже не доложил начальству. Командир — полковник Стоквелл — пришел в ярость, узнав об этом. Атака на лес Мамец была отложена на два часа, поскольку все считали, что британские разведгруппы еще не вернулись. «Британскими разведгруппами» оказались Зигфрид и его книжка стихов. «Будь у тебя хоть пара извилин в мозгу, я бы представил тебя к ордену!» — орал Стоквелл. С тех пор как меня перевели в другой батальон, Зигфрид постоянно лез на рожон. В седьмой дивизии его прозвали Безумный Джек. Он получил Воинский крест за то, что под шквальным огнем вынес раненого ефрейтора, лежавшего в воронке возле вражеских позиций. В этот раз увидеться нам не удалось — он уехал в тыл на отдых. С одним из шоферов я передал ему письмо в стихах: поэму о том, чем мы с ним займемся после войны, как, отдохнув в Харлехе, мы поедем на Кавказ, в Персию и Китай и какие замечательные стихи мы напишем. Это был ответ на его стихотворное письмо, присланное несколько недель назад из армейской школы во Фликсекуре. (Письмо Зигфрида вошло потом в его сборник «Бывалый стрелок».)

Мы с Эдмундом Дэддом, который теперь командовал ротой А, пошли прогуляться. «Роберт, ну где справедливость? — мрачно начал Эдмунд. — Помнишь, при Ричардсоне рота А всегда была лучшей в батальоне? Ну вот мы и сейчас лучшие, и Стокпот бросает нас в любой бой первыми. Мы захватываем намеченные позиции и удерживаем их, но, чуть что, снова посылают нас. Хуже всего, что он думает, я — незаменим, и постоянно держит в строю. Нет чтобы дать мне передохнуть и послать моего заместителя. Я был в пяти боях за две недели, и вряд ли мне будет везти и дальше. Стокпот ждет не дождется приказа о повышении. По-моему, рота А — его главная надежда».

Два дня мы стояли возле леса Мамец. Полевая форма не спасала от ночного холода, и я пошел в лес набрать немецких шинелей, чтобы укрываться ими. Кругом было полно убитых — и огромных прусских гвардейцев, и низкорослых солдат из Королевского уэльского и Южно-Уэльского пограничного полков Новой армии. В лесу не осталось ни одного целого дерева. Я взял несколько шинелей и заторопился к своим, с трудом пробираясь сквозь завалы стволов и веток. И туда и обратно мне пришлось пройти мимо трупа немца, раздувшегося и распространяющего невыносимую вонь. Немец сидел, прислонившись к дереву: зеленое лицо, бритый череп, очки, из носа по бороде течет черная кровь. Еще два тела поразили меня: солдаты одновременно проткнули друг друга штыками: один — из южноуэльских пограничников, другой — из учебного немецкого полка. Кто-то из выживших в том сражении рассказывал, что видел молодого солдата из 14-го Королевского уэльского полка, который ритмично, как на учебном плацу, наносил немцу удары штыком и командовал сам себе: «Коли! Закройсь! Готовьсь!»

Мародерство, да и просто сбор вещей на поле боя, все еще вызывали у меня суеверный страх. «Эти шинели я взял только на время», — убеждал я себя. Наша 19-я бригада была в резерве 33-й дивизии, а две другие — 99-я и 100-я — два дня назад атаковали Мартинпюиш, но понесли значительные потери и не продвинулись ни на шаг. Мы сидели в воронках и смотрели, как наша артиллерия, поставив орудия плотными рядами, ведет непрерывный огонь. 18 июля мы вышли на позиции к северу от Малого Базентена, чтобы сменить бойцов из ирландской роты Тайнсайд. Я был прикомандирован к роте D. У нашего проводника-ирландца случилась истерика, он потерял дорогу, и нам ничего не оставалось, как арестовать его и искать дорогу самим. Среди развалин Малого Базентена нас обстреляли газовыми снарядами. По действующему приказу полагалось не надевать респираторы, а продолжать движение. До сих пор немцы всегда применяли только слезоточивый газ, но тогда впервые газ оказался смертельно ядовитым, и мы потеряли несколько человек.

Наконец рота D добралась до окопов: траншеи были вырыты вдоль дороги на глубину не больше трех футов. Солдаты роты Тайнсайд, которых мы сменяли, были настолько деморализованы, что, увидев нас, тут же бросились бежать, даже не вспомнив о положенных формальностях. Я спросил у их командира, где немцы. Он сказал, что не знает, и неопределенно махнул рукой в сторону Мартинпюиша. Тогда я спросил, кто удерживает наш левый фланг и на каком расстоянии. Он и этого не знал. «Будь ты проклят!» — прокричал я ему вслед. Установив связь с ротой С справа и с 4-й Суффолкской ротой в пятидесяти ярдах слева, мы принялись углублять траншеи и попытались определить позиции неприятеля. Немецкие окопы проходили примерно в пятистах ярдах, но пока там было довольно тихо.

На следующий день, во время ужина, начался шквальный огонь, но снаряды ложились с недолетом или перелетом — ярдах в пяти, точных попаданий не было. Три раза подряд мой чай расплескивало ударной волной, а чашка наполнялась грязью. Я был в хорошем настроении и только посмеивался. Копченая селедка, полученная из дома, казалась гораздо важнее любой бомбардировки. Я с удовольствием вспомнил, как матушка нам не раз говорила: «Дети, когда едите селедку, не забывайте: селедка дешевая, но, даже если бы она стоила сто гиней за штуку, миллионеры все равно бы ее покупали». К нам в окоп прилетела ручная сорока, скорее всего, жившая у немцев, пару дней назад выбитых из соседней деревни атакой Гордонского хайландерского полка. Вид у нее был довольно помятый. «Одна — вестник печали»[3], — сказал я. Солдаты клялись, что сорока, когда прилетела, сказала что-то по-немецки, и хотели свернуть ей шею.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});