Капитан Илиа - Константин Леонтьев

Отпустили старуху. Она уехала и возвратила тому человеку сто золотых. «Я, говорит, раздумала; Бог с тобой… Когда я тебе заплачу! Сил нет». А сама домой приехала и жениха молоденького дочери нашла, и стала к свадьбе сейчас готовиться. Назначила день свадьбы: а ни жених, ни невеста до самой ночи не знали, что их будет сам разбойник Илиа венчать. И священник не знал до последнего часа, кто посаженым отцом будет…

К несчастию, старуха верила брату своего покойного мужа как духовнику, во всех делах с ним советовалась и ничего от него не скрывала. Ему она сказала об Илии. Мужнин брат пошел и сказал турецкому начальству в надежде получить за голову молодого капитана несколько десятков тысяч пиастров.

Собрались праздновать свадьбу. Пришел ночью капитан; молодцов своих за деревней в лесочке на горке оставил. Заперлись в домике с попом, женихом, с невестой, со старушкой. Обвенчали молодых; за стол сели; ели, пили и песни пели; а в это время целая рота турецких солдат потихоньку дом окружила. И ждут солдаты, пока выйдет сам Илиа, чтобы схватить его. Ждут и не шелохнутся.

Однако вышел не капитан, а вышла сама старуха взглянуть, не близится ли утро; взглянула, увидала солдат, вернулась назад и говорит Илии:

— Капитан мой золотой! Буря и погибель наша! Низамы тебя стерегут!

— Ты предала меня? — спросил Илиа. Старуха несчастная поклялась ему.

— Нет, капитан Илиа, чтобы меня Харан чорную взял! Это не я, а Сотираки, верно, предал тебя. Я, прости ты мне, ему сказала; но он мне был со смерти мужа все равно как духовник.

— Пусть будет так, — сказал Илиа, — я верю тебе, баба. Значит теперь мне умирать час пришел!

И потом подумал: что бы сделать (чтобы, значит, спастись). Подумал и поклонился священнику:

— Старче мой, я уж лет пять не исповедывался. Исповедуй меня пред смертным часом моим в другой комнате.

— С радостью! — говорит священник.

Пошли; затворились. Там капитан схватил черепок какой–то; попу на рот и платком ему сверху притянул черепок. Снял с него рясу и камилавку. Надел на себя его одежду. Ему потом руки привязал куда пришлось, крепко, чтоб он ни кричать, ни уйти не мог; а сам, помолившись Богу, вышел из дома. Борода у него, как у попа, небритая; подумал: «солдаты нездешние, где им знать этого попа!»

Старуха и молодые, конечно, молчат; не выдавать же им своего благодетеля.

Вышел капитан Илиа. Еще темно было. Турки вспрыгнули было кто из–за строения, кто из–за камня… Офицер кричит:

— Вур, вур, вур (то есть бей его, бей, бей)! А капитан им:

— Что вы, благословенные, что вы? Это я… Поп здешний…

Остановились солдаты. А он шепчет им:

— Не входите вы, благословенные, в дом. Илиа человек ужасный. Он, спрятавшись, прежде чем сдаться, перебьет из ружья много народу. Вот скоро заря; дождитесь его и убейте. Будь он проклят, анафема, и меня измучил… Пора уже мне и утреню мою прочесть. Пустите меня, дети мои, домой пройти.

— Иди, учитель, иди, — сказал офицер, — ты скажи нам только, один Илиа в доме сидит или есть с ним товарищи?

— Один, — сказал Илиа и ушел; а как отошел подальше и как почувствовал, что до молодцов его уже не далеко, обернулся с высоты к туркам, выстрелил в них из пистолета и закричал им что было силы: — Вот вам разбойник Илиа где! Вот он где!

И убежал опять в горы с молодцами; а попа нашли в доме связанного и раздетого.

Об этом знаменитом деле его в газетах эллинских писали, и многие греки наши Сотираки, который его предать хотел, «пресмыкающимся» человеком звали, а про Илию говорили: «Нам, эллинам, такие герои нужны; нас немного на свете, и потому надо, чтоб один эллин и мужеством, и умом равнялся бы десяти людям других племен и государств!»

III

Из Турции в Элладу Илиа ушел при Хусни–паше. Хусни–паша был искусен в преследовании разбоя, и когда его назначили губернатором Эпира, капитану Илии стало труднее. Иные из паликар его оставили, и он решился бежать в Элладу. Эллинам, разумеется, нет нужды заботиться о разбое в Турции.

Ушел Илиа без денег — ничего тогда у него не осталось. В Элладу прийти не трудно; но и в Элладе человек есть должен. Разбойничать он здесь не хотел; и без того (он разве не понимал этого?) турки от эллинов его выдачи требовать будут; зачем же он здесь еще врагов себе приобретет?

— Надо работать, что делать.

Пришел Илиа в одном селе к меднику и лудильщику и говорит ему:

— Мастер, позволь мне за хлеб только и без жалованья тебе помогать, пока выучусь сам лудить и посуду делать?

— Помогай, молодец, я тебе пищу дам и спать можешь даже у меня, — сказал ему медник.

А о том, кто он и откуда, ничего не спрашивал. Только спросил:

— Ты верно из Турции?

— Из Турции, мастер, — сказал ему Илиа. А мастер говорит:

— Это хорошо! человек ты молодой, видный и даже из себя как бы страшный… Это все ничего! Все мы люди, брат! Да будет тебе все хорошо, сын мой, от Господа Бога! работай у меня, работай.

И стал работать Илиа у медника со старанием.

Медник его хвалил и кормил; а через два месяца и небольшое жалованье назначил.

Илиа был на все человек способный. Скоро он выучился уже и сам делать простую медную утварь и лудить; поклонился тогда своему хозяину и благодарил его.

— Добрый час тебе, Илиа, — сказал ему хозяин и отпустил.

Пошел тогда Илиа по другим селам работать.

Пришел в эту Завицу и стал делать и лудить сам посуду и этим питался. Скоро познакомились с ним все люди, и побогаче, и победнее, и он всем лудил; бедным он часто и даром лудил за молоко или за простой хлеб. Все удивлялись и любовались на него и говорили:

— Вот какой у нас лудильщик! Воин–мужчина и собой прекрасный… Молодой, а важный, и усы капитанские! Точно Тодораки Гривас. Не видал ты его — поди посмотри!

Димарх[5] иногда сомневался в нем и покивал на него головой, и даже останавливался перед ним иногда и говорил ему:

— Здравствуй, господин Илиа; здоров ли ты?

— Кланяюсь вам, димархе, господин мой… Я здоров и много благодарю вас.

— Вижу, вижу, что ты здоров, и радуюсь, — говорил ему на это димарх. — Так ты лудильщик, значит?

— Как видите, господин димарх!

— Лудильщик? — еще раз спросит димарх и одну его работу поглядит и другую, покачает головой и уйдет.

А другой раз откровеннее ему сказал:

— Одно меня беспокоит и очень искушает, это что у тебя глаза для лудильщика слишком героические. У тебя глаза больше клефта, чем лудильщика.

Капитан ответит димарху, смеясь, что ему такие глаза Бог дал, и димарх согласится.

— Да! конечно, все Бог, но я вот у лудильщиков что–то таких глаз никогда не видал.

Но больше этого димарх его не тревожил. Что он димарх! Он и сам боится; его народ выбирает.

Так понемногу поправлялся в делах Илиа, и поправился. Одежду новую купил; чапкин[6], чорным снурком хорошо расшитый, и две фустанеллы новых; мыли ему их женщины; а гладить он их сам утюгом старательно гладил.

По праздникам в Завице, после обедни, люди собираются около большого платана; пьют вино, беседуют, поют и пляшут. В Элладе женщины молодые не так как у нас в Эпире танцуют или вовсе особо от мужчин, или становятся все в ряд ниже мужчин. Я в Меццове, например, видел, мужчины все становятся прежде в ряд от первого купца до того последнего носильщика, который зимой людей дорожных и вещи их на спине переносит чрез снег и горы, а женщины все ниже, то есть хоть бы этого самого первого купца супруга станет в ряд ниже, вослед за носильщиком, а если носильщик не стар и она молода, так им за руку взяться не позволят, а поставят между ними либо старуху, либо мальчика малого. А в Элладе свободной, все равно как у болгар, все вместе и девушки, и молодцы, и старухи пляшут и скачут.

Капитан Илиа выходил часто под платан; садился и песни там пел, он умел играть на тамбуре[7] и пел с тамбурой. Оденется получше, усы подкрутит, поет и как будто ни на кого не смотрит, а сам все видит. Пел он разное: и сельские, и городские песни знал, клефтские так пел, что ужас! «О Джаке»[8] и о том, как две горы «Олимп и Киссамос» между собою спорят, и говорит Олимп: «Молчи, Киссам… Ты! турком стоптанный Кассам[9]. Я свободен; и на высоте моей сидит орел большой, и держит он в когтях своих молодецкую голову…» (Стихами я, жаль, не помню!) И любовные пел разного рода. Одну хорошую, которую сочинили не знаю где — в Афинах или в Керкире, или в Стамбуле. Эту я немного знаю на память:

Как ветер лист увядший, пожелтелый,Уносит вдаль, безжалостно гоня…Так еду я, мой друг осиротелый,О! я молю — ты не забудь меня!

Вода лазурная у берега дремала,Была тиха спокойная волна,Но ветер взвыл — и мутной пеной валаОна о скалы бьет, стенания полна!..

Так и меня в далекую чужбину…

Было очень жалко слушать, когда он это пел.