Сорок тысяч - Константин Нагаев

А у меня, как на грех, носки в тазу… И какого она в ванну полезла? За воду у нее что ли, дома не плачено? И что начинать? Пить – это можно. Или, может, она решила, что мы с Андреем… Хотя, в принципе, после «зайчонка» можно вполне предположить…

Мы опрокинули уже третью рюмку, когда она зашла на кухню.

Полотенце тюрбаном на голове, громадный, мягкий, теплый, мой самый любимый, спертый в Ялте на какой-то конференции халат, замотан поясом в два обхвата.

– Я там у вас вещи сушиться повесила – мокрые все. Я же с самого утра по городу шарахаюсь, все карманы снегом набиты. У вас хорошо, тепло. И меня Варей зовут, а не Варварой, как сказал Канарейка.

– Кто?

– Андрейка-Канарейка, сразу его так назвала, когда он на своем телковозе остановился в этом оранжевом пончо.

– Категорически возражаю, я не Канарейка! – Андреич демонстративно нахохлился.

– Опаньки… Как же я обшибалась… Тогда сидите и не чирикайте, уважаемый. Давайте лучше выпьем. За знакомство и прочие культурные мероприятия.

Андреич бровью не повел, взял бутылку. Бульк – и по сто грамм в граненых стаканах.

Вот ведь бывают такие – пришла в чужой дом, к двум неизвестным мужикам, ни хрена не боится, ванну оккупировала, всех определила, а теперь еще и командовать начала. Она или ебанутая, или блядь. А скорее всего, и то и другое. Презервативы по-любому. Два сразу для надежности, и спать в разных комнатах. И на разных концах города. И еще уколы в живот от бешенства.

Легкий взмах руки, и стакан, взлетая, делает петлю Нестерова в запрокинутую назад голову (шея у нее великолепная, нежная, а кожа чуть-чуть смугловатая). Легкий присвист сквозь зубы. Глазенки оживают и загораются. Ручонка подхватывает со стола бутербродик и провожает его вслед коньяку…

Тишина. Пауза. Аплодисменты. Примадонна приседает в реверансе. Публика в восторге.

– А вас как зовут, а то Канарейка тайну сию великую в бричке схоронил…

– Варь, ну перестань…

– Ладно-ладно… Не буду, обещаю. По чесноку… Вроде отпускает. Так как зовут вас, добрый хозяин таверны?

– Мама Глебушкой звала, но друзья зовут меня Глеб, а вы можете называть меня просто – Глеб Юрьевич.

– А давайте с вами, Юрьевич, за встречу выпьем.

– Однако! Вы же, милейшая, только что без малого стакан вложили в душу. И сразу второй акт, без антракта?

– Ну так это ж для согреву было, а теперь – за настоящее знакомство.

– А вас как по батюшке-то?

– Кондратьевна. Нагло вру. Борисовна. В девичестве.

– В смысле?

– Без смысла. Не замужем значит. Ну что, наливать будете, или вам спеть в голос?

– Пожалуй, лучше я налью.

– И то верно.

А вот голос у нее интересный. Бархатный, с небольшой хрипотцой. Почти детский. Вплетается в мозг, как ленточка в косу… а может, я просто давно не слышал женщин.

А питье меж тем пилось. Варя рассказывала дивные истории про подруг и их похождения. Андрей травил относительно свежие анекдоты. Потом опять немного пили, размышляли о строительстве нового моста и прочих чрезвычайно безразличных вещах.

В коридоре в куртке зазвенел мобильный. Андрюха подскочил, выбежал. Потом прикрыл дверь, и коридор наполнился потоком отборного русского мата. Пока он болтал, мы успели еще раз дерябнуть. При этом Варвара умудрилась занюхать коньяк рукавом рубашки. Моей.

– Ребятушки, извиняйте, у меня кое-какие диалоги с животными наклевываются, и я, как юный натуралист, не могу отказать себе и животным в удовольствии…

– Что случилось?

– Да блин, менты с прокурорами что-то не поделили, но выяснять отношения они приехали именно в мой бедлам. Так что я в путь… «гондола за мной ужо отчалила»! Лей дорожную!

АНДРЕЙ

…С Андрюхой познакомились еще в школе, в нашем родном городке. Он учился в параллельном, и всегда мутузил всех, кто хотя бы дышал не так как он. Да и этих мутузил. Но мне не доставалось, что было очень странно. Пару раз он даже вытаскивал меня из передряг. А за это я давал ему списывать…

Рос он с матерью, нервной белесой алкоголичкой, считавшей его отродьем и постоянно обвинявшей его в том, что она не работает и не может устроить жизнь… Порой она выбегала на улицу и орала: «Мудила ты, как и отец твой, чтоб те голову оторвало за твои корни!» Потом он пару дней ночевал у нас, ожидая, когда бес в матери возьмет отгул и можно будет забрать сумку с учебниками.

К концу лета, после девяностого, мать сгорела от водки. На похоронах было мало народу. Человек девять. Один из них был Михаил, отец Андрюхи. Он был серьезным, в очках с тонкой оправой. С тяжелым виноватым взглядом. Через три дня после похорон он увез Андрея с собой. Мне остались на память маленький стеклянный глобус и шрам на скуле после исторического полета с Андреем в овраг вместе с угнанным во дворе мопедом…

На отца он не злился. Как оказалось, тот каждый год пытался отсудить Андрюху. Но самый гуманный суд в мире всегда оставлял его вечно пьяной матери. Она же пропивала алименты, жгла его письма, делала все, чтобы сын ненавидел мир и, в первую очередь, отца. Так же, как она…

Встретились только через шесть лет. Я уже в универе учился. Случайно, на улице. Ловил машину, а остановился он.

Отец пристроил его в хорошую школу, а после окончания отправил на два года в Германию, грызть гранит экономтеории. Мачеха относилась к Андрею гораздо лучше, чем мать, и Андрей всегда про нее с теплотой говорил «Верочка Лексевна». Сразу по возвращении отец передал ему в распоряжение кафе в пригороде, купленное на сдачу от какой-то аферы с поставкой фанеры в Финляндию.

А через два года Андрюха былуже владельцем развлекательного центра, считавшегося хорошим местом для реализации любого досугового изыска, с жирной клиентурой, готовой за это платить. И при этом остался, на удивление, нормальным человеком. Еще у него была Ирочка, но это отдельная история.

Мы выпили.

– Деньги-то у тебя есть?

– Есть…

– Не, если надо, я могу занять немного, под восемнадцать процентов, квартира в залог…

– Ой, идите вы, Андрей Сергеевич, к козе в трещину.

– Не к козе в трещину, а в культурно-досуговый центр «Матрешка». Хотя можно подумать о ребрендинге. Ладно, водила приехал, я рванул. Завтречка обзвонимся. Варенька, вы – просто песня! Пока. Не балуй!

Последнее было обращено к массам в целом и имело столько же смысла, как реклама борьбы с курением…

Андрюха хватанул из пиалки пару маслин в ладонь, подмигнул и шагнул за дверь.

Подвисла тишина.

– Глеб, а давайте выпьем на брудершафт!

– Да вы, Варвара Батьковна, никак натрескались? Не буду, не обижайтесь. Я не стилист какой-нить, чтоб с дамским полом брататься. Есть на то свои причины. Не обижайтесь…

– Вот ты как?! Ну и хрен с ним, давай тогда просто выпьем?

– Вот это предложение я поддерживаю. Наливай. Может, в зал пойдем? Там диван…

– Глеб Юричь, ты за кого меня принимаешь, твою мать? Поймали дуру на дороге, посмешили и в постельку? Я думала: нормальные ребята, просто посидим. Я пойду.

– Варенька, Варюша, Варечка… щас грубость скажу, но заткнись и дай объяснить. Я устал. Устал сидеть на тверд ых стульях. Я сижу на них в офисе. Я сижу на них, когда еду домой. И сейчас я четыре с половиной часа сидел на твердом стуле. И задница одеревенела. Я просто хочу взять бутылочку и тебя, Варенька, и просто пойти сесть на диван, потому что он мягкий. И просто, по-нашему, по-девичьи, по-пролетарски потрепаться. А теперь продолжай начинать меня ненавидеть.

– Ну вот, блин, подарок судьбы, такой скандал испортил. А в зале тепло?

– Мало того, что тепло, там еще и не накурено. Я батл беру и рюмки, а ты закуску возьми. Если приставать не будешь, покажу свои фотографии.

– Даже не знаю, что выбрать… так уж и быть, фотографии.

И вот уже альбомы из шкафа перекочевали на журнальный столик.

– Ну, значит, вот… Это я на хребте. Между Бурятией и Читинской областью. Природа там нереальная. Глупо звучит, но это так. Когда из нашей грязи, денег и прочего дерьма вдруг прорываешься туда… А озера какие! Вот, смотри, придорожный божок. Весь в веревках. И не лень же эти ленточки вязать. Ну выйди ты у себя во двор. Обмотай березу какую-нибудь вдоль и поперек и возрадуйся! Ан нет, люди не такие. Прут через тайгу. Гнус собою угощают, сапоги топят. Но дойдут, завяжут ленточку. Загадают. Да еще и монетку бросят.

Мужики там… Знаешь, настоящие такие, без элегантности, без лоска. У кого шрам, у кого ожог. Небритые. Ручищи… ну, как стамеской точеные… Но при этом неговорливые. Только важное. Про охоту. Про зверя. Про сенокос. И никакой злобы или бахвальства. Ты с ними по-честному – и они с тобой по-людски. Староверов там много. Может быть, и поэтому.

А это мы на Байкале. Вода чистая. А тучи налетели – почернела вся моментом. Как нефть. Аж страшно стало. Во, старик бурят. Мы его бензином взгрели и патронами, а он нас мясом накормил. И водкой. На кедровых орешках.