По тюрьмам - Эдуард Лимонов

У Сочана серое широкое лицо с выдающимся, загнутым фомкой подбородком. У него правильный нос, у него серые волосы. Вид у него не кавказский и не восточный, невзирая на близкую к армянской фамилию, — он украинец. Лет ему около тридцати, телосложения он умеренного, сильного, но, как бросается в глаза, рама его, скелет тела подустал нести Сочана. Слова его, резкие и тяжелые, сегодня свободны от бытовых интонаций. На него дохнул ледяной воздух ожидаемого приговора, первый клуб судебного перегара, надышанного судебным разбирательством, когда закон пил и пил, не отрываясь, грязь и кровь их уголовного дела: факты, цифры, гулкие слова никчемных и ничтожных свидетелей. Сочан очистился приближением приговора. Я видел его с десяток дней до этого. Затем в моем процессе объявили перерыв, я не видел Сочана, и вот он предстал предо мной очищенным, простым, суровым, величественным, торжественным.

— Как у тебя? — Он остановился передо мной.

Я отвечаю, что приступили к допросу свидетелей обвинения. Что большинство свидетелей обвинения дают показания в мою пользу. «Что, ты думаешь, дадут?» — спрашивает он. Тем, что он спрашивает у меня в такой для него день, он подымает меня высоко в глазах у зэков. В сложный день, в тяжелый день на пороге меж тем и этим миром он обращается ко мне. Я отвечаю, что думаю, что дадут. Сколько, не представляю. Могут и двадцать три, и семь десятых дать. Я считал.

— Нам, конечно, один-то пыж обеспечен, — говорит Сочан. — Хитрому вывесят камень на шею. Он показал судье, представляешь, Хитрый, как он стоял в яме и у него, у Хитрого, был маленький такой пистолетик, а я стоял сверху с большим пистолетом и приказывал ему дострелить труп. Ну что я мог сделать, Ваша Честь, только подчиниться. У него маленький пистолетик, у меня большой, а, каково?

Сочан оглядывает нас, обводит взором, приглашая подивиться глупости Хитрого. Мы натягиваем рты, как бы улыбаясь. Я знаю этот эпизод. Хитрый хотел вывернуться, показал на суде, что его принудил стрелять якобы Сочан. Сочан отрицает это, и в деле нет ни единого свидетельства, что он, Сочан, застрелил хотя бы одного из пяти «потерпевших», но теперь все эти детали не имеют значения. Теперь и Сочану, и Хитрому, и Морде, и Угрюмому, и Прохору — всем восьмерым придется выслушать приговор. У Сочана твердое костистое лицо непростого человека. В лице нет и мельчайшего указания, что вот человек из города Энгельса Саратовской области, предприниматель и бандит. Можно определить его: вот человек из Ломбардии или вот человек — гладиатор из школы гладиаторов, первый век нашей эры. Или персонаж фильма Пазолини о ранних христианах. Сухие щеки — срезанный тростник, прямой нос, твердые губы. Никаких покраснений, никаких кратеров прыщей, нет угрей, ровная суровая германская серость. И светлые глаза под бровями. Такой взмахивает двуручным мечом или едет на танке по русской равнине. Германец.

Глаза темны от русского мороза,Как весел, как прекрасен русский лес.В последний раз по Via DolorosaУходит в ночь дивизия СС…

Via Dolorosa — дорога Боли. Сочан уходит по дороге страданий, дороге Боли.

— Зачем же Вы, Веретельников, взяли пистолет с собой, — спрашивает судья, — если Вы не собирались убивать?

— Ваша честь, — отвечает Хитрый, — я боялся за свою жизнь. Что этот, с большим пистолетом, может и меня прикончить.

— А, как вам это? — Сочан опять обводит нас взором.

Нам? Для нас он и Хитрый сравнялись. Как бы они там ни выворачивались, выгораживая себя. Теперь они стоят перед лицом вечности все, прижавшись, группа из восьми мужиков. И судья Каневский поехал в Москву. Привезет им приговор и огласит, сколько жизни отберет государство из их личной вечности у каждого. У одного из них государство наверняка отберет всю оставшуюся жизнь. И возьмет себе, чтобы тупо глядеть спрятанными под повязкой Фемиды слепыми, наглыми очами, как вянет человек, словно цветок в подвале.

Утренняя сцена эта прерывается soldaten. Солдат шумно отпирает замок и отворяет дверь ногой внутрь. Дверь, как и стены, больна стригущим лишаем, и ее расперло. Дверь влетает в адвокатскую. Вместе с ней — собачий лай, звон ключей, шаги зэка и конвойных. Soldaten: «Приготовиться к медосмотру!» Мы раздеваемся, складывая на имеющийся стол и три железных стула наши покровы, один за другим. Только нижнюю футболку полагается выносить с собой к фельдшеру, вывернутую наизнанку. Швы футболки рассматривает, стоя в резиновых перчатках на продоле, фельдшерица. Ее личность охраняют солдат с ротвейлером и спустившиеся для этого случая с этажей soldaten. Ищут у нас только насекомых. Потому что, помимо футболок, осматривают еще только головы. Мои средневековые волосы долгое время служили предметом ошеломляющим для фельдшериц. Теперь ко мне привыкли и только вздыхают, заглядывая меж моих длинных прядей.

ГЛАВА 2

В Саратов нас, революционеров, привезли на самолете. Спецрейсом. На правительственном «Ан» компании «Россия». На самолете этой компании обычно путешествуют президент, и правительство, и еще спикер Госдумы Селезнев. Очевидно, самолет одолжили ведомству ФСБ как родственникам президента и правительства. Команду из 18 солдат ФСБ, невиданного количества офицеров ФСБ и даже трех телеоператоров прислали в Москву из Саратова. 5 июля 2002 года меня вывели, обросшего, как аббат Фариа, в длинной олимпийке, с сумками в руках на крыльцо Лефортовской тюрьмы, и я замер, пораженный. Государство любит себя и любит устраивать во славу себе спектакли. Пространство дворика, его перспектива была убрана солдатами. Можно еще употребить выражение: было все в солдатах. Да еще в каких! Новенькие, с новыми пухлыми свиными мышцами (щеки, шея, оголенные до локтей руки — Pumping Iron). В руках — навороченные космические автоматы, словно у галактических пришельцев из Star Wars. Рукава новеньких камуфляжей завернуты до локтей, новенькие ботинки источают вонь всеми порами свиной кожи, новенькие кепки — околыши над глазами. Свиноматка этих воинов-свиней — Великая Империя Свиномордых Солдат, Соединенные Штаты Америки. В таких кабанов удобно стрелять, думал я, разглядывая их в июльском утреннем зное, прищурившись. Все это было бы военной комедией, если бы не мои такие тяжелые статьи.

— Поставьте сумки, — подсказал мне суфлер — простой soldaten из Лефортово. Он шел за мной сзади, как денщик, неказистый в своих старых, болотного цвета штанах и рубашке. Он нес мой пакет. Он, как и я, опешил от всего этого великолепия.

— Фамилия? Имя? Отчество? — возопил старший из свиноподобных, с самым ничтожным лицом, какое только возможно. Он стоял, расставив ноги, кепи на бровях, в одной оголенной до локтя руке — classeur, к телу которого американскими щипцами с пружинами была прижата русская эфэсбэшная бумага. За ним, как в амфитеатре, стояли полукольцом свежие воины Империи, нацелив в меня автоматы. Я сообщил ему мои ФИО и год рождения. Он потребовал назвать мои статьи. Я назвал и их. Меня сковали наручниками и провели к находящемуся в десятке метров автомобилю «Газель». Сняли наручники. Телеоператоры снимали происходящее, чуть ли не заглядывая мне камерой в рот, когда я заявлял себя и свои статьи… Посадили в горячий стакан. Я слышал, как они выводили и сажали моих ребят. Долго и бестолково рассаживались воины в автомобили сопровождения. Все это время я сидел, как индус, и медитировал, довольный, что оказался в темноте. В темноте было неописуемо хорошо, а стакан еще не успел нагреться. Поехали.

После путешествия по шумным, судя по звукам, улицам Москвы и по прямой длинной дороге со светофорами я наконец услышал свистящий шорох взлетающих авиалайнеров, царапающих воздух. И понял, что мы на аэродроме. Стало бесповоротно ясно, что мы полетим в Саратов, а не поплетемся поездом. Что неизбежного горемыкания этапа мы избежим…

Как всегда у русских, у них что-то не ладилось. Затерялся ключ от от нашего багажа, подъехавшего в другом автомобиле. Кто-то не подъехал. Звуковая картина происходящего могла бы называться: РАСПИЗДЯЙСТВО КАК РУССКАЯ ТРАДИЦИЯ. Далее я услышал, как один soldaten жаловался многим soldaten, что им приходится таскать вещи революционеров. «Эти могли бы и сами», — злобно пробурчал юный бас. «Не положено», — хмуро добавил голос постарше. «Что мы им, слуги?» — пожаловался юный. Во тьме стакана я, по-видимому, довольно осклабился. И пожалел, что оставил для лефортовской библиотеки книги. Штук 15 или 20. Все равно их тащили бы для меня свиноподобные.

Вдруг меня открыли сверкающему полдню. Был ветер, зной, и, бледный, я обнаружил себя на пустом поле аэродрома. Рядом находился длинный узкий самолет с трапом. Приказали идти по трапу. В самолете воняло, как во всех самолетах: вчерашней блевотиной, технической пылью, шампунем для ковров, воняло свиноподобными: их нагуталиненными ботинками на шнурках и их свиной плотью, армейскими новенькими прибамбасами и смазкой навороченных автоматов. В наручниках меня провели через весь самолет и посадили в самом дальнем салоне, в самом последнем ряду. К окну вначале сел гигант-блондин, украшенный ржаными усиками. Каждая его оголенная до плеча рука была как моя ляжка. Через проход напротив уселся тип с навороченным стрелковым чудом (оптика, непонятные кнопки, наросты, рожки) и уставил его в меня. Физиономия его — о Боже! только этого не хватало — была украшена черными боевыми узорами! Вслед за мной ввели маленькую Нину Силину. Ее также охраняли двое. Только у окна вместо ржаноусого уселась мощная блондинка-спецназовка, офицерша.