Весеннее контрагентство муз - Василий Каменский

20-го июля 1915 г.

Рисунок Давида Бурлюка

Николай Бурлюк

Ночная пиявка

Осенний, сырой вечер разлагающий одежду. Темные своды рощи и тлеющие листья. Неба нет и вместо него склизкий черный коленкор. Влажные босые ноги липнут к податливой земле. Пар и тепловатый туман приникли к очам и только видны под стопами глазницы усопших листьев. Приклеиваются к съежившимся подошвам узкие листья ивы и распухшие — осины.

Скользит случайный и плотно пристает к руке, медовый и прозрачный, последний лист. Бессильно ожидаю ветра, — не сдует ли его, — но желтый серп стягивает кожу как колодой и, когда судорожным движением срываю ее — ночную пиявку, — обнаруживается отверстие; всего в один дюйм, но в него видна пустота целлулоидного тела.

Прозрачная и дутая кожа рук светится голубоватым фосфорическим сиянием и шуршит о бесплодные, наполненные воздухом, бедра — и затем, затем я висну на встречной былинке, ближе к возможному небу, — как кобылка, отдавшая все внутренности во власть будущему солнцу.

Пансион уродов

Среди людей и в вертикальных домах задыхаешься. Чувства тусклы и их слабый ток поглощается песком разума, ранее чем он прольется наружу.

Все-же, — когда ветер угонит туманы и сырость улиц сокрыта солнечной поливой, а дворцы на набережной так четки в натянутом воздухе, — я осязаю глазами угловатые и жесткие тела зданий, узкоглазые и цепкие ивовые кусты на отмели Петропавловской крепости и бегающую рябь у Троицкого моста. Очи открывают дорогу.

Если есть досуг радостно думаешь — я отдохнул и теперь развлекусь. — Только ничего спешащего. Что-нибудь медленное и неуверенное. Первая мысль — ласкать осторожно и намеренно заметно. Лиза; — нет — это слишком быстро. Шура; — она откажется. — Ты меня оскорбляешь своим головным чувством. Зина; — может быть она, — нет, нет — слишком нравится — время пройдет без уловленного удовольствия.

По Большому проспекту на солнечной стороне — у Проводника-Гейне ножек. Мимолетно. Ничего постоянного. Улыбка углом рта и снова песок разума и начитанная кожа лица.

Я все-же пришел к Каменноостровскому. Часы как птица на ветке и Божья Матерь на слабом стекле домашней церкви.

Противный шофер у задыхающегося автомобиля.

Английский магазин обуви. Здесь я говорил по телефону. Внимание и деликатность. — Чудесный народ уважают чужую личность. Свобода. Равноправие. Англичане. Элегантность. Спорт. Английские парки. Генсборо. M-lle Сиддонс. — Она, конечно она. Упорная бровь и сухие настойчивые руки. Складка страдания на лбу. — Умное тело. Боже! — Я об этом только и тоскую. — Только встретить ее. — «Она поймет мое сознательное тело». — Вместе до последнего часа. Долгие черты. Ужимка страдания бровей замедлить поцелуй — задержать, отметить каждое движете и найти его неподвижное выражение.

Эйлерс. Цветы. Любовь к цветам. Верлен раковин. Коллекция. Пальмы и спокойствие. — «Пойду в Ботанический сад».

Карповка. Медицинский институт. Заразное отделение. Тиф. Холера. Оспа.

Я-же здоров и уже на первой аллее иду мимо жестяного пальца и сторожа в скворечнице. Май. Синие костюмы у дам. Дети и мамки. Руки за спиной и палка. Профессор? — «Гистерезис» — кончающей электрик.

Дорожки на зубах у сторожа как первые гусеницы, и мячи с детьми. Черемуха горьковатым запахом напоминает о сладости весны и неопытные листья лишь пропускают много лучей солнца. Пихты проткнулись зелеными пучками игл и покоробившиеся ставни оранжерей пахнут старым и расслабленным деревом.

От клумб, усеянных, как скорлупой, белыми тюльпанами, прохожу к круглым лужам. На свежезеленых скамейках дремлют квартирные хозяйки и млеет экзаменационный студент.

Наконец и я сел у неподвижной воды, рядом с игорным холмом. Дети скатываются под откос и скрипит, как ветровая рея, северный акцент курносых бонн.

Совсем я разнежился, но тщетно вглядываюсь вдаль аллеи, с корзинками для сора, — только дети и неровные тени. Кто же гуляет в три часа?

По дорожкам жидкие тени учатся быть темнее и по-тихонько греет цветочное солнце, и лишь там, за пальцами, ползет кучка белых пелерин и черных шляп.

Я хочу жениться. Уже два или три года, встречая девушек и дам, думаю, кто-же из них будет настолько мужественна, чтобы полюбить меня и настолько женственна чтобы понять меня. Я не люблю, когда носят корсет, я не люблю шляп с узкими и круглыми тульями.

По дорожке подходят гуськом, переваливаясь, пансионерки. Дама в паутине дортуаров углами железных очков обвилась вокруг них. Как прошлогодний лист ночное лицо её проходит мимо и садится на самсоновский пень, над самым глазов прудика. — «Побегайте дети» и Крестовского проветривает под белопестрым солнцем.

Дети разных возрастов, но старые дети хихикают и не детским безумием веселятся; более молодые просто катаются по земле, постукивая горбами. — «Половите друг-друга» — прошуршала 148 Крестовского желтая бумаги руки.

Дети бегают и лишь одна, в стальном корсете под самый подбородок, с утиными ножками, раздумывает в стороне. Большие глаза раскрыли еще не поспевшее тело и кривой рот с разрезанными губами белеет косыми зубами. — «Поиграй и ты, Еля» — молвила над двойными очками стекла и воды. — «Таня, я боюсь» — и гербарный ветер тревожит моллюска сухими порывами. — «Сорви цветочек, Еля» — отрезала Дама пня. — «Тетенька, мне стыдно» — и топорщится из кирасы груди и железной воронки как несвернутый парус на дрейфующем судне.

Я хочу жениться, по мн£ очень страшно и очень стыдно.

Жалоба девы

Сухую кожу грустной девыГладит ветер географических пространствНа скалах столбчатых горы…

Ни солнце на небесном зевеНи плотность каменных убранствНи первоцветия дары

Не веселят худого тела.

— Зачем тепла и света большеПролито в русские пределы,Когда во Франции и Польше

И в зиму кровь поля согрела?

«Я знаю мертвыми напрасно пугают…»

Я знаю мертвыми напрасно пугают отворенных детейЛишь те, кто забыты и бесстрастныЗнают судьбу молодых костей.

Люди ломают поколеньям суставы,Чтобы изведать силу крови,Но ведают ее уставыСпокойные под ровной кровлей.

«И если я в веках бездневных…»

И если я в веках бездневныхНа миг случайно заблужусь,Мне ель хвоей ветвей черевныхПокажет щель в большеглазую Русь.

Сам. Вермель

А.В. посвящаю

Десять пятистиший о любви

О, сколько цветовДля тебя я сорвал-бы,Лишь только-б узнал.Что улыбкой принцессыАромат их украсишь!

* * *

И если-б не зналЧто цветам улыбнутьсяНе не можешь ты —О, сколько цветов-бы яСплел в венок — твоей грусти!

* * *

Мы долго ждалиИ не любили, и неГляделись в небо.Какими лепесткамЗакрыться нам от солнца?

* * *

Не могу не жить.К рукам твоим никну. Нет.Не больно мне знать,Что средь красных колец — естьОдно обручившее.

* * *

Хочешь, буду зрячБез глаз. Лишь болью однойЦветы отличу,Что сорваны нежащимДругом твоим, без лица.

* * *

В листья лотосаПисьмо свое вложи. ЯНе найду его,Но буду знать — оно ведьТам лежит, одно, и ждет.

* * *

Памяти Е. Гуро.

Будь я принц ясныйС хлыстиком — я-бы был наОсленке — ехалС Весной, и не правил-бы…— Был-бы ветреный принц!

* * *

Не знал я, что тыВ мои влюбишься брови,И скажешь любя —Эти брови любила-бНад глазами своими.

* * *

Как больно мне отЖеста гортензии той,Что разорвалаАлое тело любвиНад моим сердцем смеясь.

* * *

Сердце — театрик.А ты — примадонна. ГримМой печален. ЯИграю в любовь. Ах, нет —Ты не любишь. Я — умер…

Март 1915 г.