Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

Сема «почти одновременно увидели выкипевшие до прозрачного дна угаровские глаза, и почти одновременно заглянули (может, через эти прозрачные донышки, а?) в угаровскую душу». И, как в какой-то давно читанной книге, думает Сема, Юрой тогда был сделан «потрясающе отчетливый снимок души убившего его человека, и не той стороны его души, которую видят все, а той, что сокрыта».

«Синее на желтом» — роман о душах открытых, распахнутых и о душах с «двойным дном», о душах — двоедушных, о ликах — двуликих. Мрачная тень Януса витает над ликом Угарова, заслоняя мнимостями подлинности, подменяя словами явь, подсыпая яду в моцартианские чаши жизни, узурпируя права и обязанности рожденных жить, а не умерщвлять, ложным, оптической прихотью природы порожденным подобием солнца, грозя оттиснуть от людей настоящее, истинное дневное светило. И вот тогда и происходит, как в памятных строфах поэта: «Артиллерия бьет по своим…» И тогда Угаров не по случайной ошибке, не только по стечению обстоятельств, а и по велению собственной бездушной души, по приказу своего бессердечного сердца, по прицелу своего — нет, не видящего, а «всепроницающего» — глаза скашивает, вырубает из жизни Юру Топоркова. Угаров — аскет? Вот что об этом скажет нам тот же Михаил Пришвин: «Аскетизм как цель есть величайшая нелепость. Он есть покров ханжи и лицемерия». «Холодом аскетизма веет от ложного, обманно сфокусированного солнца, а не от живой жизни, не от животворного светила. Недаром, слушая и морщась, едва дослушав и дотерпев до конца один рассказанный Семой Медведевым случай, происшедший с ним в подмосковном санатории, Угаров, пригнувшись к собеседнику, чуть ли не прошипел: «Жаль, что я тогда тебя не шлепнул». А случай был такой: «Во второй половине дня мы вдруг увидели в тамошнем небе два солнца. И поскольку среди нас не было небознатцев, а солнца были такие одинаковые, такие похожие, мы не могли точно определить, какое из них настоящее, какое ложное, и хотя был лютый мороз (в такие лютые холодные дни и возникают ложные солнца), мы все стояли на крыльце… шутили, разыгрывали других, а в сердце каждого разрастался страх: а вдруг, а вдруг перепутает неведомый режиссер и, закончив спектакль, по ошибке снимет с неба настоящее солнце, а ложное оставит… Но нас позвали в столовую, а когда мы снова вышли на крыльцо, на небе уже было одно солнце, и мы сразу поняли, что оно настоящее, — господи, какие же мы тупицы, неужели настоящее можно спутать с ложным! — и страшно обрадовались, а кто-то даже крикнул «ура», а кто-то на радостях побежал за три километра в гастроном за поллитровкой». Вот тут-то и произнес Угаров свое зловещее: «Жаль, что я тогда тебя не шлепнул» — и добавил: «Ты мне эти свои сказки не рассказывай, Медведев! Понял? Мне такие намеки — нож в сердце… Я тебя насквозь вижу».

И это — естественная реакция мнимых величин на все живое и подлинное. А получается на деле — в данном случае на войне — так, как это было описано поэтом:

Подлинное — это дот,

За березами, вон тот.

Дот как дот, одна из точек,

В нем заляжет на всю ночь

Одиночка-пулеметчик,

Чтобы нам ползти помочь.

Подлинное — непреложно:

Дот огнем прикроет нас.

Ну, а ложное — приказ…

Потому что все в нем ложно,

Потому что невозможно

По нейтральной проползти.

Впрочем… если бы… саперы…

Но приказ — приказ, и споры

Не положено вести[1].

Конечно, с приказом в боевой обстановке не спорят… Но ведь даже через четверть века на собрании ветеранов и молодых офицеров тот же знаменитый угаровский бой за хутор Ясногорск, которым он больше всего гордился, стал выглядеть несколько иначе. Запросто было доказано глубоко этим уязвленному Угарову, что батальон его понес неоправданно большие потери, что и в этом случае цель не оправдывает средства, что опять-таки речь идет о цене хотя бы одной человеческой жизни на хотя бы самой гибельной в истории человечества войне. А для Угарова оправдана и гибель многих и многих бойцов, раз Ясногорск взят (а потери могли быть втрое меньше), и заклание Топоркова в марте сорок второго, раз он — Угаров — был убежден в тот миг в том, что Топорков дезертир. Он этого не говорит Медведеву, но он мог бы сказать ему по логике и системе своих убеждений и рассуждений, что если Юра и не был дезертиром, то мог бы им быть, а значит, убит потенциальный дезертир. Вот так и у Грачева: наивный, доверчивый, жизнерадостный, солнечный щенок Принц или опасный для людей бешеный пес — все одно. И оба — убийца Топоркова или обрекающий на смерть Принца собачник — преисполнены чувства выполненного долга. А когда отличный парень, участковый инспектор Коля решает доискаться смысла и справедливости в действиях Грачева, то между ними возникает диалог, который в иной, знакомой нам уже по роману ситуации, при естественных реальных коррективах, мог бы завязаться между Семой Медведевым и Угаровым:

«— А почему вы все-таки взяли щенка? Он что, укусил кого-нибудь?

— Этого я не знаю, Николай Павлович, и врать не буду.

— Значит, он просто бегал, просто гулял?

— А какое это значение имеет. Гулял — не гулял. Просто бегал — или не просто. Укусил — не укусил. Сегодня не укусил — завтра укусит.

— Вы уверены, что укусит?

— Обязательно, — сказал Егор Семенович. — Раз у него зубы есть, значит, обязательно кусаться будет. Потому и провожу профилактику, чтобы уже не кусались.

— Профилактику?

Егор Семенович никак не думал, что это привычное служебное слово так не понравится инспектору. Человека не просто передернуло, а даже как-то перекосило беднягу».

Юнец Топорков и щенок Принц… Пусть Угаровы и Грачевы, эти аскеты, то бишь ханжи и лицемеры, даже не подозревающие или не разрешающие себе подозревать, что они таковы, возмущаются такой параллелью. А вот мальчишка Вася Саенко, свидетель грачевской расправы над Принцем и кары божьей или человечьей, постигшей Егора (он ведь сам попал в свою же клетку), этот Вася Саенко уже чувствует и даже рассуждает так: «Она тебе и друг и защитник… Она, может, дороже новенькой «Волги» стоит. Пожалуй, дороже. Да что «Волга», дороже вертолета. Вертолет все же машина, а собака живая». А когда такой Вася подрастет, он сможет как бы от своего имени повторить и есенинские слова о «братьях наших меньших», и заветное маяковское: