Скажи любви «нет» - Фабио Воло

Часто в глазах других людей ты живешь вполне нормальной жизнью, но, на самом деле, над тобой властвуют совсем иные законы – прежде всего, закон нужды. И ты исподволь учишься лгать. Твоя бедность выливается во вранье. Иногда в крупный, а иногда в мелкий обман. Если тебе отключили домашний телефон за неуплату, ты учишься говорить, что у вас обрыв на линии; ты не идешь ужинать в ресторан, потому что у тебя много дел; уверяешь, что у тебя сломалась машина, а на самом деле ты не оплатил страховку или у тебя нет денег на бензин.

Ты стал большой дока в хитрой науке обмана, тебе известны сотни способов, которые помогают выкрутиться из затруднительного положения: где можно починить, залатать, приклеить, прибить. Такая бедность похожа на сломанные жалюзи – ты их поднимаешь вверх, а потом подсовываешь под тросик кусочек картона. Если картонка вылетает, то жалюзи с лязгом летят вниз, как нож гильотины. Такая бедность – это плитка, выпавшая из облицовки в ванной комнате, дырка под раковиной, через которую проглядывают трубы, кусочек шпатлевки, который никак не хочет держаться на треснувшем в углу серванте. Это рассохшийся ящик – ты его открываешь, и ручка остается у тебя в руке. Это створка шкафа, ее, прежде чем закрыть, надо немного приподнять. Это розетки, которые вываливаются из стены, когда ты вынимаешь вилку, и чтобы поставить розетку на место, тебе ее надо разобрать и покрепче разжать распорные лапки. Это отклеившиеся на стыках обои. Это сырое пятно на кухне, когда воздушные пузыри под слоем краски набухают, как дрожжевое тесто, а расползающиеся по стене разводы настолько соблазнительны, что тебе трудно побороть желание взять лестницу, забраться наверх и соскоблить их. Это расклеившиеся стулья, так что сидеть на них становится опасно.

Это убогая домашняя рухлядь, которая держится на клее и липкой ленте. В доме целый ящик забит инструментами и деталями, с помощью которых пытаются подлатать разваливающийся повсюду домашний быт. В доме все шатается, все непостоянно, все ненадежно и ждет лучших времен. Но все эти перелатанные вещи в действительности остаются потом на всю жизнь. Нет ничего более постоянного, чем временное.

В первый раз, когда я услышал, что мой отец назвал себя «неудачником», я не имел ни малейшего представления о том, что это могло значить. Я был слишком маленький. Он произнес это слово, когда в бар пришли странные люди и стали выносить оттуда какие-то вещи. Тогда же я запомнил еще одно выражение: «опись имущества за долги». С тех пор каждый раз, когда в бар или к нам домой приходили незнакомые люди и выносили из него вещи, я ни о чем больше не спрашивал. Пусть я и не знал значения тех слова, но я все понимал. И учился, еще мальчишкой. Например, не зная причин, я догадывался, что именно из-за этих людей машина моего отца была записана на дедушку, отца моей матери. Взрослые говорили, что машина «записана», но я даже понятия не имел о значении этого слова. Я ничего не знал, но все понимал.

Я рос и видел, как мой отец гробит себя на работе, пытаясь хоть как-то обеспечить семью.

У него был бар, и он каждый день выходил на работу, даже если плохо себя чувствовал. По воскресеньям, когда бар не работал, он проводил в нем большую часть дня: убирался, приводил зал в порядок, что-то налаживал, подгонял.

Я никогда не отдыхал на каникулах вместе с родителями. Летом меня отправляли к бабушке и дедушке по моей матери, которые снимали домик в горах.

По воскресеньям мама одна навещала меня у своих родителей и передавала мне привет от папы. У нас в доме не было ни одной фотографии, на которой мы бы все трое были сняты во время летнего отпуска. Мы не могли позволить себе проводить отпуск всей семьей. На это у нас не было денег.

Деньги… Я видел, как мой отец у всех занимал деньги. У родственников, друзей, соседей. Я видел, как он унижался, и каким унижениям подвергался. Сколько раз в детстве мне случалось приходить с ним в дом к его друзьям, которых я даже не знал, и тихо сидеть, ждать на кухне. Хорошо, если я оставался там не один, а с женой его приятеля, а он в это время уходил «по делу» со своим знакомым в другую комнату. Незнакомая женщина спрашивала, чем меня угостить, а я постоянно от всего отказывался. Я рос тихоней, вечно стеснялся, все взрослые казались мне великанами. В общем, я думаю, что похожие ощущения испытывал и мой отец.

Он у всех просил деньги, буквально у всех. Даже у меня, когда я был еще ребенком. Как-то он зашел проведать меня в мою комнатушку, потому что я лежал с высокой температурой. Чувствовал я себя неважно, но был счастлив, так как мама сказала, что температура у меня повысилась из-за того, что я расту, и как только она спадет, я стану еще выше.

– А правда, папа, что когда я поправлюсь, я стану еще выше? Я буду таким же большим, как и ты?

– Конечно. Ты вырастешь и станешь выше меня.

Прежде чем уйти из моей комнатки, он взял мою копилку, красного бегемота. Он мне сказал, что деньги из копилки надо положить в банк. Я ему поверил, ведь он мне сказал, что в банке я получу намного больше денег, когда попрошу вернуть их назад.

Позднее я понял, как на самом деле обстояли дела с моей копилкой, и почувствовал, что меня предали, обманули. Я сразу же научился не верить обещаниям взрослых, поэтому и вырос уступчивым и мягкотелым, но выдавал себя за человека с твердым характером. Рядом со мной не было сильного человека, с которым бы я чувствовал себя в безопасности, под надежной защитой. Многие из нас, подрастая, догадываются, что отец, чудившийся великаном, на деле оказался не таким уж всемогущим. Но для себя я открыл это в раннем детстве. Как и все остальные дети, я тоже хотел считать своего отца самым сильным человеком, однако продлилось у меня это убеждение очень недолго.

Мой отец работал, корпел, вкалывал. Я помню, как он засыпал за столом, сидя перед телевизором. Его голова медленно клонилась вниз и в конце, как от резкого удара по шее, валилась ему на грудь, отчего он внезапно просыпался. Отец оглядывался по сторонам, пытаясь понять, где он, что с ним, не заметили ли мы с мамой приключившийся с ним конфуз. Он осматривался, поводя поднятой головой, при этом его челюсть двигалась, словно он что-то жевал. Совсем так, как это делают коровы. Я наблюдал за ним, следил, как его голова свешивается вниз, и ждал, когда же вслед за короткими нырками наступит резкое падение. При этом я смеялся. Когда он догадывался, что я смотрел на него и все видел, он мне улыбался и хитро подмигивал. Я был счастлив. Каждый раз, когда он мне подмигивал, особенно если делал он это украдкой, незаметно для мамы, я чувствовал себя его сообщником и взрослым мужчиной, мне казалось, что наши тайные знаки понятны только нам двоим. Тогда я тоже пытался подмигнуть ему, но у меня это плохо получалось, потому что я закрывал оба глаза. Иногда я закрывал один глаз, помогая себе пальцами. Всякий раз я надеялся, что наша игра станет началом нашей новой, крепкой дружбы. Наконец-то, думал я, у него чаще будет возникать желание поиграть со мной, и мы будем всюду ходить вместе. Я был так счастлив, что сидя на стуле, начинал от радости болтать ногами. Я, как в воде, бултыхался в своем счастье. Однако наше товарищество на этом же и заканчивалось. Окончив обед, он вставал из-за стола и шел доделывать какие-то неотложные дела или снова уходил на работу. А я был еще маленький и ничего не понимал, я просто думал, что я ему не нужен, что ему неинтересно проводить свое время со мной.

Все мои попытки привлечь к себе его внимание и завоевать его любовь терпели неудачу. С мамой это у меня получалось, с ним же – никогда. Когда я говорил что-нибудь смешное, она смеялась, хвалила, обнимала меня, а я ощущал в себе безмерную силу: я сумел ее развеселить, рассмешить. С ней я был наделен высшей властью. С отцом же моя власть, напротив, оказывалась бессильной. Мне не удавалось заставить его по любить меня.

Я во всех подробностях помню все хорошее, что он делал вместе со мной и для меня. Когда, к примеру, моей маме должны были сделать несложную операцию и ее положили в больницу, бабушка переехала в наш дом и стала помогать нам по хозяйству. Бабушка перебралась в мою комнату, а я спал с отцом в родительской постели. В те дни, по утрам, перед уходом в бар на работу он готовил мне на завтрак ванильный пудинг. Я даже помню, как он накрывал на стол.

Или тот субботний вечер, когда я, он и мама отправились ужинать в пиццерию. Я впервые ужинал вместе с ними не дома. Моя мама спросила:

– А что мы скажем в понедельник водопроводчику, когда он придет за деньгами?

– Не знаю, завтра что-нибудь придумаем, – ответил отец.

Когда мы шли в пиццерию, мой отец посадил меня к себе на плечи. Я прекрасно помню тот вечер. Вначале он держал меня за руки, потом взял меня за щиколотки, а я ухватился руками за его голову, вцепившись пальцами в его волосы. Я еще могу вспомнить, что я чувствовал, обхватив ногами его шею. Я стал высоченным. Мое сердце никогда еще не билось так высоко. Не знаю, что на него нашло в тот вечер, но он был отцом. Он сам разрезал мне пиццу. Единственный раз за всю мою жизнь. Он был добрым, ласковым, смеялся над моими словечками. И мама тоже смеялась. В тот вечер мы были счастливой семьей. Прежде всего, он. Возможно, мужчина, который провел с нами тот вечер, и был моим настоящим отцом. Или, по крайней мере, он мог бы стать таким, не подкоси его все эти неурядицы.