Новая утопия - Джером Джером

И он двинулся к выходу.

Спускаясь с ним с лестницы, я поинтересовался:

— Значит, теперь все в порядке?

— Что именно? Насчет какого порядка вы спрашиваете? — в свою очередь спросил мой спутник.

— Да насчет мирового порядка, — пояснил я. — Как раз перед тем, как мне суждено было погрузиться в такой крепкий и долгий сон, некоторые из моих друзей собирались раскрошить мир на части и потом воссоздать его на новых началах. Вот я и спрашиваю, удалось ли им это и лучше ли стало теперь, чем было при мне… то есть до моего тысячелетнего сна? Существует ли теперь общее равенство и освобождено ли человечество от греха, страданий и всякого рода зол?

— Ода! — немного оживившись, ответил мой спутник. — Вы увидите, что теперь нет ничего общего с тем, что было тысячу лет назад. Порядок у нас образцовый. И мы немало потрудились ради установления этого порядка за все то время, которое вы проспали. Мы переделали всю землю до неузнаваемости и превратили ее в совершенство. Теперь уж никто не творит на ней что-нибудь дурное и неправое. А что касается равенства, то у нас изъяты из него только одни идиоты.

Манера старика выражаться показалась мне довольно вульгарною, но я не решился высказать ему этого.

Мы пошли по городу. Кругом было очень чисто и тихо. Снабженные номерами улицы были прямые и широкие; все они перекрещивались под прямыми углами и поражали полною однообразностью. Прежних экипажей с лошадьми совсем не было видно. Передвижение производилось исключительно или пешком, или же в фурах с электрической тягой. Люди, попадавшиеся нам изредка навстречу, были очень спокойны и серьезны, и все на одно лицо, словно они были членами одного семейства. Одеты они были точь-в-точь так же, как был одет мой спутник, то есть в серую блузу, наглухо застегнутую у шеи и подпоясанную ремнем, и в серые панталоны. Все были черноволосые и с начисто выбритыми лицами.

— Неужели все эти люди — близнецы? — спросил я.

— Близнецы? — с видимым изумлением повторил старик. — С чего вам пришла в голову такая несуразная мысль?

— Почему же «несуразная»? — немного обиженно возразил я. — Чем же иначе объяснить удивительное сходство всех встречных между собою и с вами? У всех одни лица, одинакового черного цвета волосы…

— Что касается этого, то у нас установлено как ненарушимое правило иметь черные волосы, — пояснил мой спутник. — У кого же они от природы другого цвета, тот обязан выкрасить их в черный.

— Для чего же это? — полюбопытствовал я.

— Как для чего?! — вскинулся на меня старик. — Неужели вы и этого не понимаете? Я же вам говорил, что у нас теперь процветает полное равенство. А какое же это было бы равенство, если бы одним из нас, будь то мужчина или женщина, было разрешено чваниться белокурыми или, как вы в свое время называли их — «золотистыми» волосами, у другого голова горела бы, как в огне, от рыжей растительности, у третьего чернелась бы, как уголь, а у иных белелась бы, как снег? Нет, в наши счастливые дни люди равны не только по положению, но и по внешности. Установив для всех мужчин обязательное бритье лиц и для обоих полов одинаковый цвет волос и стрижку их в одинаковую длину, мы некоторым образом исправляем недочеты природы.

— А почему вы предпочли всем цветам черный? — спросил я.

— Не знаю, — ответил старик. — Мне достаточно знать, что этот цвет раз и навсегда установлен…

— Кем? — поинтересовался я.

— Разумеется, БОЛЬШИНСТВОМ, — с особенной торжественностью ответил мой спутник, благоговейно приподымая свою безобразную шляпу и смиренно опуская глаза, как делали прежние пуритане во время молитвы.

Задумавшись, я машинально следовал за стариком. Потом, заметив, что нам навстречу попадаются одни мужчины, я спросил:

— Разве в этом городе нет женщин?

— Как это — «нет женщин»?! — вскричал старик. — Сколько угодно. Мы уже много встречали их.

— Однако я не вижу их, — продолжал я. — Неужели выдумаете, что я не сумел бы сразу отличить женщину от мужчины?

— Да вот вам идут две женщины, — сказал мой проводник, указывая на проходившую мимо нас пару людей, одетых в те же серые блузы и панталоны.

— Но по каким же признакам можно узнать, что это женщины? — недоумевал я.

— По металлическим номерам, которые мы все носим на груди, — ответил старик.

— Ах, вот оно что!.. А я думал, что этими номерами у вас только обозначаются полицейские, и удивлялся, почему их так много, между тем как обыкновенных обывателей совсем не видно, — сказал я.

— Нет, каждый обыватель имеет свой номер: мужчины узнаются по нечетным номерам, а женщины — по четным. Полицейских же у нас нет: мы в них не нуждаемся, — поучал меня старик.

— Изумительно просто! — восхитился я. — Значит, вы только по этим номерам и отличаете мужчину от женщины?

— Конечно, — коротко ответил мой провожатый, которому, очевидно, начинало надоедать мое любопытство.

Некоторое время мы опять шли молча, потом я спросил:

— А для чего каждый из вас должен иметь номер?

Старик усмехнулся и, с сожалением взглянув на меня, произнес:

— Какие странные вопросы вы задаете!.. Впрочем, я ожидал их. Номера служат для того, чтобы мы могли отличать себя друг от друга.

— А разве у вас нет имен?

— Конечно, нет.

— Почему?

— Да просто потому, что в именах было слишком много неравенства у прежних людей. Одни из них называли себя Монморанси и свысока смотрели на тех, которые назывались Смитами, а Смиты отвертывались от Джонсов. И так далее до бесконечности. Каждый кичился своим именем и с презрением относился к носителям других имен. Для того чтобы пресечь в корне это возмутительное явление, было решено совсем уничтожить имена и заменить их номерами.

— И Монморанси не протестовали против этого? — удивлялся я.

— Как не протестовать! Протестовали, и даже очень сильно, но были подавлены Смитами и Джонсами, которые составляли БОЛЬШИНСТВО, — с прежней торжественностью и благоговением ответил проводник.

— Но разве номера первые и вторые не смотрели свысока на номера третьи и четвертые и так далее по порядку? — продолжал я.

— Да, вначале кичились и этим различием, — подтвердил старик. — Но с уничтожением богатства отдельных лиц числа лишились своего прежнего значения, за исключением разве промышленных целей, так что в настоящее время номер сто уже не считает себя выше миллионного номера.

Так как в музее, в котором я проснулся, не было никаких приспособлений для умыванья, то я и не умывался, а теперь, почувствовав крайнюю потребность освежиться умываньем, я осведомился у своего спутника, где бы мне можно было произвести эту операцию.

— У нас не полагается умываться самим, — заявил проводник. — Подождите до половины пятого, тогда вас умоют к чаю.

— Как умоют?! — вскричал я. — Ведь я не маленький, могу и сам…

— Вы будете умыты правительственными должностными лицами, — прервал меня старик.

— Но зачем же понадобилось правительству брать на себя обязанность няньки по отношению к взрослым? — недоумевал я.

Старик пояснил, что невозможно поддержать равенства между людьми, если им будет предоставлена свобода умываться, когда и как им вздумается. Были люди, которые привыкли умываться три или четыре раза в день, между тем как другие чуть не раз в год чувствовали необходимость счищать с себя грязь. Благодаря этому образовались два класса: чистых и грязных, которые так и называли друг друга, вследствие чего стали было возрождаться прежние предрассудки. Чистые презирали грязных, а грязные ненавидели чистых. Ввиду этого правительство было вынуждено взять на себя заботу и об умывании граждан. Были назначены особые должностные лица, которые два раза в день и производят умывание всех граждан. Частные же умыванья совсем воспрещены.

Обходя улицы, я не видел отдельных домов, были только здания вроде огромных, грубо устроенных бараков, и притом все на один лад, без малейших различий. На углах красовались такие же здания, но гораздо меньших размеров и с надписями: «Музей», «Больница», «Зал для диспутов», «Баня», «Гимназия», «Академия Наук», «Выставка предметов промышленности», «Школа красноречия» и т. д.

— Разве в этом городе не живут? — осведомился я.

— Ах, какие удивительные вопросы! — снова воскликнул мой спутник. — Где же, по-вашему, живут наши граждане, если не в городе?

— Так неужели они живут в этом «городе»? — недоумевал я. — Ведь тут совсем нет жилых домов.

— Таких домов, какие были тысячу лет назад, у нас, разумеется, нет, да мы в них и не нуждаемся, потому что живем в братстве и равенстве, — продолжал старик. — Мы живем вот в этих самых зданиях или, вернее, в блоках зданий. В каждом блоке помещается тысяча человек. В каждом помещении сто постелей. Кроме спален, в каждом блоке имеются строго рассчитанных размеров столовые, ванные, одевальные и кухни.