Ноги Эда Лимонова - Александр Зорич

Иван рассказал о новом знакомстве товарищу. Раньше тот работал в Компании, в соседней выгородке, теперь же трудился сетевым администратором в Олимпийском комитете.

Товарищ слыл донжуаном или, как сказали бы встарь, во времена Островского, ферлакуром – это слово очень нравилось Ивану. В подпитии рассказывал всякое, хвалился даже совокуплением с командой по синхронному плаванью во время каких-то там отборочных, что ли, соревнований, где он заведовал компьютерной частью.

– Как думаешь, ехать в Харьков?

– Палюбас! – заверил Ивана распаленный хмелем товарищ. – Клиентка, по ходу, в готовности! Адрес вон написала, чтоб не заблудился.

– И что?

– Ну, приедешь. Позвонишь. Скажешь, что в Харькове по делам, чтоб не воображала себе, ну ты понимаешь… Дальше – как обычно с этими… женщинами…

С притворной непринужденностью Иван кивнул. Он не сказал товарищу, что женщин у него никогда не было.

Когда бутыль со сладковатым пойлом опустела, Иван наконец-то решился Людмиле позвонить. Суставчатые, будто сработанные природой из особой разновидности розового бамбука пальцы Ивана предательски дрожали.

А что если ответит мужской голос?

Или телефон она дала неправильный?

Не ждет? Занята? Была пьяна тогда?

Спросит, отчего он не предупредил ее хотя бы за день по электронной почте. И что он на это ответит?

Заныли в трубке длинные гудки соединения. Дюжина. Вторая. Безнадежно.

Иван набрал еще раз. Но вновь никто не ответил.

«На работе, наверное».

Иван отчертил ногтем номер мобильного, написанный на картонке округлым почерком хронической хорошистки. Напикал и его.

«Ваш абонэнт знаходыться поза досяжностью», – услышал Иван. От неожиданности опешил. Повторил дважды, пока не угадал в грязноватых звуках южного диалекта привычное «вне зоны досягаемости».

«Ладно, вечером.»

Он лег на свою кровать, застеленную ворсистым одеялом (в последний раз он спал на такой, когда в детстве, сразу после перестройки, ездил в Астрахань, к тетке – та служила заведующей на базе отдыха, откуда позаимствовала множество предметов обихода). Кровать заныла всем своим скелетом.

Иван сплющил веки и попробовал забыться. В поезде было как в экваториальном лесу, именины попутчика разверзлись этакой пивной воронкой – в общем, ночью отдохнуть, считай, не получилось. Но сон не шел, зато шли, текли, жаркие обманы… Ветер колышет волнистый газ занавески, окно распахнуто в ночь. Сидящая на краю разложенного дивана Людмила старательно оправляет на коленях платье, но вот Иван поднимает взгляд и видит, что это не платье на ней, а юбка с высоким поясом, и между тем, блузки-то никакой на ней и нет… Вот она кладет прохладную руку ему на грудь, касается губами его лба, так делала перед сном его мама, гм… а вот так мама никогда не делала… И вроде бы он к ним привык. Но стыдные эти грезы несказанно ему надоели. Собственно, он и приехал в Харьков за избавлением.

Иван рывком встал.

Оставаться и дальше в номере было решительно невозможно.

Солнце выкатилось из-за серых кулис и, подобно примадонне, величаво шествовало по затянутому дымком небу.

Он глянул вниз, туда, где простиралась самая широкая площадь Европы, уже анонсированная Людмилой в «Суаре».

«Нужно обязательно посмотреть. Вот она спросит, а я скажу: уже бывал, гулял».

Иван вышел на середину площади. Она была названа как-то очень по-латиноамерикански, не то в честь независимости, не то в честь свободы.

Он расставил на ветру руки – героиня «Титаника».

Вдалеке, именно вдалеке, ибо площадь оказалась и впрямь циклопической, просторней только китайская Тань-Ань-Мынь (утверждал туристический интернет-портал), громоздились конструктивистские, прямоугольного абриса, дома, чуть левее грел на солнце отсырелый бок младший брат Московского университета, университет Харьковский. Там шли томительные занятия. Иван закрыл глаза. А когда открыл, ему вдруг показалось, что на него, одинокую заезжую букашечку, смотрят теперь изо всех окон, со всех чердаков и балконов зданий, со всех сторон.

«Всем здрасьте… Я из города Москва… У меня тут девушка…» – объяснительно прошептал Иван. Ничего умнее он придумать не смог.

Вдруг вспомнилось, что его начальник любил похвалиться харьковской тещей. А давешний сосед по общежитию – сожительницей-харьковчанкой. У двоюродной сестры Ивана, дородной румяной девицы с основательным именем Клавдия, муж, она называла его Рыся, был «из Харькова» (на самом же деле из ближнего к нему райцентра).

Он подумал, что в Харькове, до Людмилы, у него никогда никого не было – ни родных, ни приятелей. Даже на форуме, посвященном машине УАЗ, где коротал Иван свои редкие интернет-досуги, и то.

Но это, так сказать, во внешнем контуре души.

Во внутреннем – иначе.

«Из Харькова» был у него Лимонов.

Иван читал и ценил его книги. Превыше прочего «харьковскую трилогию» и как бы вырастающую из нее «Книгу мертвых», где умерли или считай умерли те, кто вместе с Эдом пропивал получки, грабил сберкассы, отлеживался в дурдоме. Он ценил и «зарубежные» книжки. Про Эдичку-американца, про спрыснутую десятифранковым вином Францию, где в сени твердого, как сыр пармезан, колосса буржуазной культур-мультур резвился русский поэт, чье любострастие было, как и в СССР, неутолимо.

Иван покупал всё, даже заведомые литературные неудачи вроде тюремных плачей позднего, так сказать, периода творчества. И доставуче-однообразные политические памфлеты со словом «борьба». Однажды приобрел, кривя рот, компилятивную «жизнь замечательных диктаторов», кажется, она называлась «Священные монстры». Осилил, с унылым кряхтеньем, даже эксперименты своего любимца в области формульной литературы – про какого-то там «палача» (в костюме из черного латекса тот порол похотливых мазохистов и тем жил), и бодренькую, из духовного вторсырья, фантастику, где нестарый душой старичок боролся с либеральным тоталитаризмом – тот, подлец, оказывается, придумал закон уничтожать всех граждан, достигших шестидесяти, чтобы не портили резвой юности воздух своим синильным метаболизмом… Однажды все книги Лимонова слились в сознании Ивана в один, симфоническим оркестром гремящий тысячестраничный томище – «Лимонов». И он любил его весь сразу.

Иван повернулся спиной к своей гостинице и зашагал по брусчатке в сторону потока машин, который ограничивал непроезжую площадь с четвертой стороны – вскоре оказалось, это и была премного воспетая Лимоновым улица Сумская.

Возвратился в номер Иван уже затемно. Послонявшись, вновь проэкзаменовал Людмилины телефоны.

Абсолютный коммуникационный ноль.

Тогда он бросился на узкую продавленную кровать и включил телевизор. А вдруг? Ну, Харьков город маленький, полтора миллиона всего, тележурналистов наверняка штук пятьдесят, вероятность есть.

Он пролистал пультом два десятка каналов. Без труда вычленил местные. Сосредоточился на них.

Вот передача о ночных клубах. Мельтешенье рывками освещаемых танцполов. По ним шастает молодящийся ведущий в негритянской шапке, с цепью из поддельного золота поверх тишортки. Камера выхватывает из темноты оскалы полуголых девушек, камера приближается, одеты они как шлюхи, но ведь наверняка обычные такие студентки, не хуже своих матерей. Девушки с преувеличенным пафосом поднимают засахаренные по ободу конусы коктейльных бокалов, лепечут несусветную полуграмотную чушь, «суперски!», «ты – зе бест!», они так хотят казаться испорченными, они демонически хохочут. Ведущий, на совесть испорченный еще при Горбачеве, подмигивает телезрителям, мол, мы с тобой одной крови, мы любим погорячее, он обнимает девушек, «чмоки-чмоки», исподволь рекламируются выступления каких-то коллективов, тем временем бегущая строка обещает исцеление от зависимостей и раззлобление малозлобных (Иван не сразу сообразил, что в первом случае речь идет вовсе не о душевных материях, но о табаке и водке, а во втором – о дрессуре собак), вскоре, мол, ожидаются гастроли супермегазвезды Вовы из Ростова, ди-джея Анджея, эрос-балета Zasoss, а кстати, в казино «Империал» розыгрыш элитной машины «беэмве» и каждому третьему посетителю супермаркета строительных материалов подарят кошелку дисконтных карточек, а плюс к тому волшебную палку, взмах которой вызывает лавину («лави-и-и-ну» – музыкально воет рекламный голос) весенних скидок на керамическую плитику и обои… Продакт плейсмента и контент плейсмента в передаче было так много, что если в кадр заплывала, к примеру, репродукция картины Климта, то исподволь зрела уверенность: Климт лично проплатил явление по безналу…

На другом канале плескались новости. Широкоротая ведушая с несимметричным лицом и глазами жертвы домашнего насилия читала текст, слава богу, на русском языке.

Все особенности артикуляции, которые приметил Иван в речи Людмилы, где они, впрочем, выглядели нежными и милыми, присутствовали и в речи ведущей – развесистое "ш", гортанное густое «гэ», как бы шипящая помеха на закраинах каждого второго слова. Казалось, тонкоматериальным прасимволом этой речи является столовская скороговорка «щи и борщи».