Мурманская ночь - Эдвард Куровский

— Мм…

— Знаешь, у нас теперь одна и та же кровь.

— Я хочу спать.

На мне была матросская куртка, старая, разорванная на спине гимнастёрка без воротника и кальсоны с завязками внизу. Было темно, я стоял над Аней и не знал, что делать. Поцеловать её или лучше уйти? Я искал ладонью её лицо, она недовольно бормотала что-то, говорила, что я ей мешаю, губами я коснулся сухих её губ, но она не прореагировала, словно ничего не почувствовала.

«Смелость города берёт», — подумал я, но больше ничего не предпринял, хотя очень хотел. Забавно, но на море я был гораздо решительнее. В конце концов, что она мне сделает? Ну, поцарапает, закричит… Прибежит старшая сестра, вместе с Клавой они отправят меня в кровать, я провалюсь со стыда под землю. Будут смеяться надо мной раненые, скажут, что мне, мол, захотелось попробовать русскую девочку. Впрочем, нет, они так не скажут, они и сами молоды и тоже где-нибудь в Крыму или за Уралом оставили своих баб и часто говорят о девушках. Двое из них однажды даже намекнули, что им было хорошо с сестричкой Клавой, и вроде бы одного соблазнила старшая сестра, хотя она, кажется, живёт с доктором. Об Ане они говорили намёками — о том, что, дескать, у неё крепкий задок, — об остальном же умалчивали и только посмеивались втихомолку.

Тут вспомнилась мне русская пословица: «Думай, не думай — царём не будешь». Однако я всё равно, не знаю уж, почему, не решился залезть к ней под одеяло. Я вернулся к себе. Безногий старшина обозвал меня «героем». Чувствуя себя неловко, я стал объяснять, что у нас с ней ничего не было.

Где-то нужно было умыться. Проточной воды я не нашёл. Возле ведра стояла жестяная кружка, с её помощью умывались больные. Отказавшись от этого совершенно лишнего теперь ритуала, я улёгся.

Лёжа в кровати, я слушал рассказ мордвина. Оказывается, у них охотятся на медведя без огнестрельного оружия. Не всякий снаряд пробьет шкуру этого зверя. Конечно, неплохо бы иметь в данном случае карабин, но в нужное место попасть всё равно нелегко. Не удаётся убежать даже от раненого медведя. Поэтому они, когда отправляются зимой искать медвежью берлогу, берут с собой толстую палку из бука, заострённую с двух концов. Нужно разбудить медведя в берлоге, это не так-то просто. Зимой медведь спит крепко, а когда встанет, ищет того, кто помешал ему спать.

И вот стоит уральский мордвин или сибирский эвенк с буковой палкой в руке, в латаном кожухе и в меховой шапке, мороз крепок, но неизвестно, сколько градусов, потому что термометров нет, — и тут вылезает из берлоги свирепый мишка. Он стоит на всех своих четырёх, и перепуганный охотник ждёт, когда животное поднимется на задние лапы, чтобы правой передней дать в морду тому, кто его разбудил, — этот удар будет смертельным. Человек теперь уже сбежать не может, хотя у него со страху дрожат поджилки. И в ту минуту, когда медведь встаёт на задние лапы, сибиряк втыкает в снег конец шеста, а второй, более острый, подставляет медведю под горло, а сам убирает свою голову. Если медведю не удаётся достать человека лапой, животное теряет равновесие и всей тяжестью своего тела падает на передние лапы, и тогда подставленный шест из бука пронзает ему гортань насквозь. И охотник побеждает. Однако не всегда человек берёт верх.

— Веришь ли ты в любовь? — спросила меня Аня, идя по холодному коридору со шприцами в руках.

Ответить я не успел, она уже скрылась в комнате, куда с очередным караваном привезли раненых. Среди них не было поляка, только негр, двое арабов, португалец и китаец. Меня они не интересовали.

Какое-то время я размышлял над вопросом Ани, а потом, встретившись с ней снова (рядом никого не было), сказал, что не знаю, что такое любовь. Мой ответ ей не понравился. Что ж, я спал с негритянками, шлёпал по голым попкам азиаток, у меня есть девушка в Ирландии — ни одна из них не задавала мне подобных вопросов. Я платил африканкам за любовь, азиаткам дарил подарки, ирландка сама дарит мне презенты… но ведь Аню такое проявление чувств наверняка обидело бы. Да и что я мог дать ей здесь, в холодной комнате, голодный, накрытый рваным одеялом и старой тёмно-синей курткой?

Несколько дней мы с ней не виделись, не было повода. Держалась она со мной официально и никак не отвечала на заигрывания других раненых.

Казалось, фронт на Кольском полуострове совсем окоченел, хотя изредка доносился оттуда гул далёких взрывов, а когда бомбили город, дрожала под ногами земля. Из госпиталя уходили те, кто уже мог ходить, некоторые — например, нанаец — были без ног, и привозили к нам новеньких, причем не только моряков, но и солдат из-под Кандалакши. Наконец и я спросил врача, когда он выпишет меня, я чувствовал себя всё лучше и не хотел попусту занимать койку, меня тянуло в море.

Я требовал, чтобы меня отпустили на моё судно, приписанное к каравану РQ-7, хотя и не знал, вернулось ли оно из ремонтного дока Архангельска. Не знал я и о том, какова судьба моих товарищей.

Я искал Аню, чтобы попрощаться с ней, но найти не мог. Клава и старшая сестра говорили, что она где-то рядом, но искать её не хотели.

…Я брёл по мягкому пушистому снегу. Мороз как будто бы отпустил, и вроде начало светать на пригорке за соснами. Я знал, что ещё несколько недель будет видно это зарево, а потом сменит его столь же долгое утро.

Почувствовав усталость, я остановился, чтобы отдохнуть, и тут услышал позади себя шаги. Ко мне бежала Аня — худенькая, в фуфайке и в заправленных в валенки ватных штанах.

— Ты уходишь не попрощавшись, — сказала она с упрёком, задыхаясь от долгого бега. Она остановилась, немного не добежав до меня.

Я подошел к ней, хотел обнять, она начала было сопротивляться, но когда я распахнул свою куртку, бросилась ко мне. Мы молчали, но это молчание было гораздо красноречивее многих слов. Лицо и волосы Ани пахли госпиталем. Обнимая её, я вдруг почувствовал, что она тоже прижимается ко мне и тянется своими сухими горячими губами к моему лицу. Мы целовались долго, мои руки гуляли по её телу и искали там интимные местечки, а она гладила меня своими ладонями.

Аня потянула меня в один из сожжённых деревянных домов, там снег был поглубже, чем на утоптанной дорожке, где мы стояли прежде.

— Покажи-ка мне свой Божий инструмент, — шепнула она, шаря рукой у меня в брюках.

— А ты… — я не знал, как это назвать, — свою колыбельку, — и расстегнул её ватные брюки, которые сразу же упали вниз, на валенки.

Я пытался сделать это стоя, но был слишком слаб, чтобы мне удался такой фокус. Мои ноги подгибались в коленях. Я положил её на снег. Наша близость длилась недолго. Мы проваливались всё глубже, под нами уже были доски этого сожжённого дома, вернее, того, что от него осталось, а она всё просила «ещё, ещё», и я делал всё, что было в моих силах, я уже ощущал коленями землю, но холода не чувствовал — только наслаждение, оглушительное и короткое.

Потом я поднялся, поставил на ноги Аню, вытер ладонями её влажные бедра, а она — моего «дружка».

— Оставь мне его, — сказала она.

Я ответил, что охотно оставлю, но при условии, что она никому его не отдаст, даже старшей сестре. Она пообещала, что с ним будет спать только она одна.

— Когда опять приплывёшь? — спросила Аня.

— Не знаю.

— Ты напишешь?

— У меня нет твоего адреса.

— Адрес? «Мурманск, госпиталь, Анна Попова». Все меня здесь знают.

— Мне нужно идти, — сказал я.

— Мне тоже, — она оглянулась на госпиталь. — Покажи мне ещё раз свой Божий инструмент.

— Ты хорошо его называешь.

Я не мог понять, что с ней происходит. Дрожащей рукой она ласкала меня и тихо риговаривала при этом:

— Дед сказал однажды моему отцу: «В Бога можешь не верить, но сотворил тебя мой Божий инструмент, ничто другое не смогло бы это сделать». А бабка на это ответила так: «Но вырос он в моем гнёздышке. Это оттуда вышел на свет наш замечательный сын».

Она показала мне это место. Было темно, и я как следует не разглядел, но уже гораздо легче вошёл туда своим «Божьим чудом». А потом Аня спросила, оставил ли я там свои «слёзки».

Я поцеловал её в завитые волоски и чуть пониже, а после этого закрыл это чудесное влажное местечко латаными ватными шароварами. И сам тоже оделся.

Мы выбрались наружу. Разрушенный гитлеровцами город был покрыт снегом. Здесь-то, возле развалин ресторана на улице Водоупорной, нас и задержал патруль НКВД, который двигался нам навстречу.

— Документы, — обратился один из них ко мне.

Я предъявил бумагу, а сам подумал, что эти люди могли нас видеть. На Аню они не обратили внимания.

— Следуйте за нами.

— Куда?

— Скоро узнаете.

Мне не позволили попрощаться с Аней, я просто махнул ей рукой. Аня смотрела нам вслед и видела, куда мы идём. Я-то думал, что меня ведут в военкомат, где предложат мне службу на другом судне, если мой «Пяст» ещё не вернулся из дока. Но ведь не упрекнут же они меня в том, что я был близок с Аней. Впрочем, как знать. Разное о них говорят.