Темная комната - Иван Александрович Мордвинкин

стали другими людьми.

Мама остервенела по-своему, сбросив с души всякие ограничения и решившись от той поры жить полной жизнью.

Отец же наоборот, ополоумел, пустился по религиям и совсем оторвался от жизни. И как ни билась мама над его преображением, как не убеждала его жить свободно и легко, он обособился в своем вымышленном и ограниченном мирке, отгородился от нее церковными правилами и нелепыми догмами.

В общем, они оба стали другими. И семья распалась.

Теперь уже минуло двадцать пять лет, мамы уже два года как нету, а у него своя семья и, кажется, трое молодых сыновей. Которые, получается, Алене вроде как… братья.

Она снова посмотрела на градусник и прислушалась к звукам кухни, вылавливая твердые тревожные хрипы холодильника.

Кто-то хотел войти в ее жизнь, ворваться в нее без приглашения, может быть даже навязчиво, может быть даже нахраписто и бесцеремонно. Кто-то ограниченный, странный, твердолобый, религиозный… Ее отец.

Она решилась и, суетливо ерзая по сенсору дисплея холодными, скованными пальцами, выбрала надежное и простое «Нет». Но телефон выпал из рук, грюкнувшись об пол. Алена быстро подхватила его – целый, трещин нет, и с ужасом и обидой увидела, что нажалось непредсказуемое и сложное «Да».

Да!

Она вскочила с кушетки и, с болью глядя в телефон и судорожно тряся им, и будто не в силах простить кому-то очень близкому предательской подлости, расплакалась и бросила телефон на подушку.

Стук в дверь

Переписка с отцом вызвала у Алены сложное смешение отчуждения, страха и чувства навязанного долга. Будто к ней в дверь постучались и она открыла. И ей теперь против своей воли приходилось разговаривать с чужим, нисколько ей не интересным, но набивающимся в близкие человеком, от которого жди чего угодно.

Дальняя родня… Хоть и отец, а такой далекий и географически, и, главное, жизненно, по времени и чувствам. Настолько, что в сердце места ему не находилось. Совсем.

Отец же »чатился» с интересом и энтузиазмом.

Формальная болтовня довольно быстро иссякла, и Алена надеялась мягко выйти из беседы, для чего отвечала односложно, уклончиво и собственных вопросов не задавала.

Но он не отставал. Он все выспрашивал, выведывал, и все делился множеством деталей своей жизни, показывал фотографии, передавал приветы от ее «братьев» и их бесконечные, неприятные и навязчивые приглашения в гости.

Наконец, отпихиваясь от напора новой родни, Алена сослалась на то, что совсем неверующая, к жизненным ограничениям не привыкшая и потому, вероятно, им не подходящая.

Так начался их разговор по существу, и так Алена узнала, что отец вовсе не был адептом аскетизма и минимализма, а жил обыкновенно, вполне свободно и легко, позволяя себе куда большее, чем она. Даже бороды не носил и вообще, судя по всему, был достаточен и счастлив вполне.

«Неужели церковная религия разрешает быть счастливым? Разве верующим не нужно прятаться от жизни за своими заповедями?» – даже спросила она, не удержавшись от раздраженного любопытства. Не может быть, чтобы мама заблуждалась!

«А у меня нет церковной религии, есть только Православная вера. И вера не только разрешает быть счастливым, а еще и обязывает. Вся ее суть не в ограничениях, а в свободе от ограничений. То есть от эгоизма».

Такие противоречивые доводы казались Алене хитрым каламбуром, призванным запутать ее и втянуть в религиозное заблуждение против ее воли.

Но отец заверял эти доводы фотографиями, на которых он жил простой, вполне активной жизнью: строил дом, мастерил лодку, гонял на велосипедах со своими парнями, лез в горы, готовил мясо на костре и вытягивал спину на турнике.

И Алена всматривлась в детали фона на этих фотографиях, чтобы прочитать между строк ту правду, которую многие и сами о себе не знают.

Переписывались целый день.

К теме Церкви отец никогда больше не возвращался, а все больше писал о семье. Рассказал, что на стене в его доме висели портреты его детей, заказанные у местного художника. И портрета было четыре, потому что был там и Аленкин.

Алена даже испугалась – кто-то очень далеко все эти годы жил своей жизнью, но знал о ней, следил за нею.

Это неприятно и странно.

Хотя, пожалуй, для отца это, скорее всего, обыкновенно. По крайней мере, для отца неравнодушного к дочери.

И Алена почувствовала в этом что-то непривычное, но… волнительное. А потому, сама себе внутренне сопротивляясь и дивясь, она рассказала отцу о своей жизни, о тяжелых маминых неудачах, об одиноком и тревожном детстве, бесконечной маминой болезни длиною в двадцать лет, и о тяжелой ее смерти. Потом и о своих бедах, и о своих неудачах, о психотерапевте, о депрессии и пустой, давящей безысходности.

Может и зря рассказала.

Но это вышло как-то само, ибо вначале она оправдывала себя, что отпугнет его своими проблемами и убеждала, что он запрезирает ее и отстанет. Но потом…

ее будто вулканом взорвало, она так разошлась, что настрочила ему целое послание, будто многословие сделает депрессию понятной тому, кто с нею не знаком. И она уже верила, что он испугается, но сердце ее уже плакало внутри от того, что он уйдет из ее жизни, не успев в ней появиться, и она опять останется одна.

«Я знаю, что это такое. Тебе депрессию самой не осилить. Жди, вылетаю!» – ответил отец по телеграммному кратко, чем взъерошил в ней сложный клубок страхов, тревог и смутных теней и образов, которые даже психотерапевту не разобрать.

Алена пустилась отговаривать его от этого путешествия, ссылаясь на свою мнимую занятость, на дурную погоду, на слишком большое расстояние, отделяющее ее Пермь от его Ейска, но отец уже не отвечал.

Он даже не прочитывал сообщения.

Алена бросилась наводить порядок, какой-то частью себя понимая, что торопиться незачем, что тысячи километров за пару часов не преодолеть. Но остальными частями души изуверски паникуя.

Не в силах справиться с собой, с наплывом будто чужих, не разумных и необъяснимых страхов, она часто присаживалась на пол, закрывала глаза и старалась ни о чем не думать, не обращая внимания на своевольные слезы.

Потом, утеревшись, она снова возвращалась к работе.

Но вскоре снова усаживалась на пол.

Что-то отец в ней раскрыл, что-то выпустил наружу своим участием. И теперь она беседовала с ним в воображении, описывала ему свою болезнь, если это болезнь, а не простой затык беспросветности. И подбирала слова, которыми можно объяснить бездействие и смутные опасения. Но слова не подбирались, воображаемый отец критиковал ее мамиными фразами. И тогда она вспоминала мамины муки, рассказывала отцу о ее