Вид на рай - Ингвар Амбьёрнсен

Я коллекционер. Ребенком собирал марки и монеты, пробки от бутылок и птичьи яйца. А юношей стал собирать Гру Харлем Брундтланн. Я знаю ее жизнь во всех нюансах, но меня мало интересуют личные и политические сведения о ней. Я собираю ее фотографии, вырезаю из газет и журналов ее снимки; выражение лица Гру, позы Гру. У меня есть Гру в каких угодно вариантах: во время политических бурных дебатов в Стортинге[5] и в дождливую погоду на просторах области Финнмарк. У меня есть Гру в Рио, Гру в Вене и в Одде. Гру в блузке и юбке, в свитере и брюках; у меня есть Гру в вечернем платье и в национальном одеянии саамов. И еще — в мокрой от дождя одежде. На водных лыжах. Гру в вызывающей позе, когда она пытается противостоять всей тяжестью тела силе ветра, здесь она воистину представляет саму себя, это ее символический образ. Женщина в противоборстве с ветром, женщина, предпочитающая в жизни шторм и бурю. Я не помню, где я нашел эту фотографию, но думаю, что она была напечатана в «Дагбладет» приблизительно в восьмидесятых годах. Я вставил ее в пластик из практических соображений, для лучшей сохранности. Чего уж греха таить: мощная задняя округлость Гру Харлем Брундтланн, плотно обрамленная мокрым прорезиненным комбинезоном, могла смутить любого мужчину. О себе я не говорю. Я всегда был сдержанным и осторожным, еще с мальчишеских лет. Нетребовательным. Отнюдь не аскетичным, но нетребовательным. Я не покупаю макрель в томатном соусе фирмы «Бьеланд», если другая фирма предлагает мне тот же продукт дешевле на пятьдесят эре. Макрель в томатном соусе есть макрель в томатном соусе. Раньше я курил. Теперь я бросил. В молодости я пил иногда по праздникам. Теперь я пью иногда в новогодний вечер. Я покупаю свежий хлеб, когда съем ранее купленный, а не потому что старый зачерствел. Мне живется неплохо на социальном обеспечении.

Три дня после смерти мамы… значит, 14-го ноября, я снова оказался в ее пустой спальне. Я говорю: «снова оказался», потому что фактически не помню, как это произошло. Не помню, как я вошел в комнату и почему пошел. Помню только, что я вдруг стоял там, приблизительно посередине. Как и в прошлый раз здесь было темно, теперь только дождь и туман скрывали голубоватый свет луны. Ноябрьская погода. Сыро. Ветрено. Серо. Внизу на дорожках не видно ни души. Если бы не эти светлые оконные квадратики, совсем было бы плохо. Но их было много, сотни. И они сияли мне дружески и доброжелательно. Окна. Окна в ожидании вечера, открытые внешнему миру. Или наоборот. Окна, зовущие к себе, к людям. К семьям, к одиночкам, к старым и молодым. Почему-то сложилось мнение — и оно очень популярно, — будто жить в блочных домах вроде бы недостойно. Забыты пятидесятые годы, когда эти дома вырастали, словно грибы, на всех склонах и пригорках; забыто, что их называли национальной гордостью. Идея строительства принадлежала социал-демократам, они тем самым привлекли народ на свою сторону. Теперь, в девяностые годы, дома-блоки, очевидно, оказались недостаточно хорошими. В газетах, даже в «Арбейдербладет», то и дело встречаешь высказывания, смысл которых однозначен и понятен даже ребенку, что, дескать, не совсем хорошо обстоит дело с головой у тех, кто обитает в блоках. «Бедняжки» — можно было читать меж строчками. Меня всегда раздражало подобное оскорбительное представление, ведь насмехались таким образом над тысячами и тысячами людей в стране. Я сам, например, вырос здесь и рад этому. Не отрицаю, я со странностями и, быть может, немного чудаковат. Ну и что! Зато я чувствовал, и я чувствую свою причастность к живущим здесь людям. Я — один из них. Я — часть коллектива. Почти 40 000 комнат расположены одна над другой или одна под другой, или одна подле другой; разделяющие нас стены настолько тонкие, что мы быстро привыкаем к туалетным привычкам наших соседей. Но у каждого есть, конечно, своя личная жизнь, и каждый устраивает ее на свой лад. Ничего сложного в этом нет. И теперь, когда я просто стоял и смотрел на струившийся из окон свет, мне стало тепло и радостно на душе. За каждым светящимся квадратиком находилась точно такая же комната, как и у меня. Внешняя схожесть не исключала многообразия. Обрамление у всех было одинаковое. Совершенно правильно! Но образ жизни был различным, и еще каким различным! И вдруг я поймал себя на мысли, что очень хотел бы видеть Гру здесь, у нас… чтобы она поселилась в одной из блочных квартир, делила с нами удобства и неудобства бытия, тяготы, невзгоды и счастье повседневности. Нет, я не из тех, кто думает, будто Гру и другие политики обязаны жить как мы, будто они не имеют права иметь дома или квартиры в лучших районах Осло, например, во Фрогнере. Нет, просто захотелось видеть Гру рядом, почувствовать единение с ней. Захотелось, чтобы и она пожелала быть с нами, стояла бы, как я стою сейчас, и размышляла о нашей общности.

Из этого, выходящего на восток окна я мог видеть под собой все восемь блоков. Каждый блок состоял из трех этажей и сорока двух квартир. Четыре блока выходили на Сельевейен, улицу, которую мама называла «Дорогой жизни», потому что она вела к «ИРМА». Четыре других блока располагались ниже, на Гревлингстиен, но так, что я мог видеть почти половину блока между внешними боковыми стенами верхних. Я начал считать окна, в которых горел свет, и тут впервые обратил внимание на Ригемур Йельсен. По той простой причине, что она напомнила мне о маме. В квартире на третьем этаже одного из блоков на Гревлингстиен стояла пожилая женщина и срывала сухие листья или цветы с комнатных растений на подоконнике. По всему было видно, что она совершала этот обряд ежедневно. Она стояла, слегка наклонив голову набок, как обычно это делала мама, когда занималась своими красными цветочками, называемыми «рождественская радость». Меня словно обухом по голове ударило. Само собой разумеется, я не думал, что там, на третьем этаже блока на Гревлингстиен, стояла моя мама. Но я, признаться, на несколько секунд растерялся. Я буквально впился глазами в эту женщину и попытался пояснить самому себе увиденное. Черты лица женщины я не мог, конечно, хорошо рассмотреть — не позволяло дальнее расстояние. Но ее фигура излучала покой, движения рук были осторожными. Тогда я еще не имел представления, кто она и как ее зовут. Но подумал неожиданно о том, что вот, дескать, предоставляется редкая возможность заполнить свои дни, а вернее нескончаемо длинные вечера и ночи, неким занятием, которое важнее и намного интересней работы по вырезанию из газет изображений с Гру Харлем Брундтланн и наклеиванию их в альбом. (Таких альбомов у меня было уже девятнадцать.) Мое уважение и мой интерес к Гру останутся, безусловно, неизменными — здесь доказательств не требуется. Суть моей идеи заключалась в том, что я начну собирать информацию об одном из соседей по блоку. Начну с нуля и постепенно буду накапливать и накапливать данные о нем, а потом на их основании сделаю соответствующие выводы. Раньше я, наверное, не додумался бы до такого. Но со смертью мамы образовалась в моей жизни пустота, и ее нужно было чем-то заполнить. Конечно, существовала Гру, моя надежда, опора и вера в жизни. Но она была скорее идеалом, причем находящимся далеко от меня. А мама, наоборот, была всегда рядом, близко, я ощущал ее присутствие физически (хотя никогда не задумывался над этим), и именно ее не доставало мне сейчас. Я не хотел иметь никого взамен, Боже упаси! Я не хотел, чтобы меня кто-нибудь утешил, приголубил. И ни в коем случае не хотел навязываться другим людям. Но мысль о женщине, которая стояла непосредственно внизу подо мной и срывала засохшие листья и цветы с растений в горшках, взволновала меня необычайным образом. Она явно прожила долгую жизнь. Видела немало на своем веку, хорошего и плохого. Значит, у нее есть опыт и есть знание. Она находилась недалеко от меня и в то же время — далеко-далеко. Я видел ее. Она не могла видеть меня. Снова возникло это ощущение необходимости контроля. И контроль представлялся мне крайне важным. После смерти мамы ее спальня, белая комната, стояла пустая. Нужно было чем-то заполнить ее, заполнить постепенно, не изнутри, а извне.

Я начал основательно готовиться к осуществлению задуманного. Я человек, можно сказать, весьма и весьма дотошный. Мама всегда говорила: «Эллинг, — говорила она, — о тебе можно сказать все, что угодно, но если ты что делаешь, так делаешь основательно». Что правда, то правда. Возразить нечего. Поэтому согласно своему естеству я должен принять завтра утром не легкий душ, а помыться по-настоящему. Произвести серьезную чистку всего тела. Сначала ванна целый час, горячая, сравнимая разве что с пытками. Я воспользовался остатками соли для ванны, которую подарил маме в прошлом году на рождество. Соль дала хорошую пену и источала сильный цветочный запах. После омовения я скреб себя щеткой и стонал. Потом принял душ. От жгучего кипятка до жгучего холода. Снова и снова вперемежку. Под конец: большое полотенце мамы и чистая одежда — от нижнего белья до верхнего платья. И на удивление — совсем новые носки.