Хач - Ульяна Гицарева

Второй. А я и не еду. Это честно. Вавилонской башни не построить никогда.

Первый. Зачем вы сначала им улыбались?

Второй. Мы проверяли, русский ли он. Есть много обрусевших черных. Они живут здесь давно, по-нашему. И мы против них ничего не имеем. Внешне не определить. У меня у самого волосы черные, потому что мама – украинка. Наших с детства учат не улыбаться чужим на улице и в глаза, по возможности, не пялиться. Чужой этого не знает.

Первый. Парень, которого вы били, из Колумбии. Он женат на русской.

Второй. И что? Мы смотрели за ним. Он плохо говорит. Много честно ему не заработать, мало – черный не захочет. Рано или поздно он бы сорвался.

Сцена вторая

Зимний банан

Полдень. Мансур и Тамаз обкладывают цветной плиткой крыльцо.

Рядом на асфальте листок в клетку с чертежом рисунка придавлен кирпичом, чтобы не унесло ветром.

Тамаз. Э, Мансур! Куда белый плитка кладешь? Не видишь, рисунок есть! Синий клади.

Мансур (вынимает из-под кирпича листок, смотрит). У тебя тут все синий. Зачем так?

Тамаз. Один синий ручка был, синий и нарисовал. Там написано: «как флаг». Цвета как русский флаг. Ты читать умеешь?

Мансур (обиженно). Умею! Я дома лучше всех читал!

Тамаз. Так и клади, как флаг.

Мансур. Я не помню, как флаг.

Тамаз. Белый плитка, синий плитка, красный плитка.

Мансур. Тамаз… некрасиво синий и красный. Надо синий, белый, красный.

Тамаз. Им не надо красиво, надо как флаг. Очень умный, да?

Мансур. Нет. Есть давай?

Тамаз. Давай.

Садятся рядом с крыльцом, прямо на землю, под балкон, чтобы укрыться от усиливающегося дождя. У Мансура – бутылка воды и хачапури, у Тамаза – бутерброд.

Мансур (протягивает хачапури). Будешь?

Тамаз. Нет. Их хачапур, как бумага. Лучше хлеб, чем ненастоящий хачапур.

Мансур. А настоящий в твоя Пицунда? Да?

Тамаз. Да.

Мансур. Так может ты никогда не будешь в твоя Пицунда, так теперь никогда хачапур не есть?

Тамаз. Это вы тут зубом за плиту хватаетесь, а я денег достану, и домой. Нас мало, нам нельзя разбегаться.

Мансур. Сильно хорошо в твоя Пицунда?

Тамаз. Только там и хорошо.

Мансур. Хачапур вкусный.

Тамаз. Там не надо хачапур. Там… (делает громкий вдох) и сытый.

Мансур. Грузин тоже твоя Пицунда дышать хочет. Грузин много, им своего воздуха не хватает. Пока ты (передразнивает вдох Мансура) из-за угла грузин тебе: баммм! (Тычет Тамазу указательным пальцем в висок.)

Тамаз (бьет его по руке). Заткнись, а?! У меня отца так. Заткнись, пока я ем – я глух и нем.

Мансур. А я, когда ем, нормальный… А ты грузину стал бы плитку класть?

Тамаз. Нет. Если б грузин нас не разбил, я бы дома сидел.

Мансур (с улыбкой). В Сухуми сидел в кожаный кресел, на фольтсфаген ездил, ногами не ходил?

Тамаз. Не Сухуми, а Сухум. Сухуми грузин Сталин придумал. Не мог сказать сам, всех переделать решил. Я б женился. Много сыновей и дочерей было бы. Растил мандарины, гранаты. Сок, вино делал. Пил бы, дышал бы. У меня дома невеста есть.

Мансур. Фотка есть?

Тамаз достает телефон, показывает.

Хорошая. А мне отец сказал: если русская женщина с тобой пойдет, ее убьют.

Тамаз. Не убьют… хотя не знаю… (Усмехается.) Ты для них слишком грамотный.

Мансур. Я дома лучше всех читал! Отец сказал: они там наркоманы, денег много, еда есть, работать не хотят. Но скажут если, что ты наркоманы, не отвечай. Беги быстро. Я дома лучше всех бегал. Меня первого сюда отправили, хоть я и второй сын. Нас восемь, мама восьмого рожала и – баммм! Все есть хотят. Я думаю, зачем таджичка? Все есть хотят и она захотит. Я думал, русская. На танцы хотел идти. Танцевать хотел. Не пустили, сказали «черный». А какой я черный? Душа-то белый. Аллах говорит, только у души цвет есть.

Тамаз. Да не говорил такого Аллах.

Мансур. Не говорил, так должен был говорить! Аллах же не знал, что Мансуру из-за цвет танцевать нельзя!

Тамаз. Кто в Аллаха верит, тот таких слов не говорит. Аллах тебе не начальник, чтоб ему жаловаться.

Мансур. Это тебе Аллах чужой! Я могу! Ты – нет! Я на тебе крест видел. Это ты в русского переделался? Да? Тамаз?

Тамаз. Мой крест. Подарок. Не твое дело.

Мансур (серьезно). А… Два бога получается. Аллах ночью спит, так тебя Иисус охраняет. Но боятся тоже двух богов нада. Боишься? А я вот не боюсь баммм. Отец сказал: у Аллаха все записано в книге, в какой день и в какой час тебе баммм. Книгу ж не переписать. Я и не боюсь. Я боюсь осень.

Тамаз. Очень?

Мансур. Нет, боюсь: осень придет, потом зима. Работа кончится, денег мала. Невеста не достал, домой нада денег слать. Чё делать будем? Плитка кончится. За снег мала денег дают.

Тамаз. Я думал. Знаешь такое банан?

Мансур (кивает). Ел.

Тамаз. Не, из резина. На нем верхом по воде едут. Сделаем его и будем катать всех.

Мансур. Я тебе говорю – зи-ма! Зимой тут воды нету. Тут тебе не Пицунда. Да? Тут зимой дышать никак. Тут зимой воздух стоит, как плитка.

Тамаз. Мы по льду сделаем. У меня лодка есть из резина, надуем. Привяжем веревкой к мотоциклу и по льду будем катать всех в лодке.

Мансур. Нельзя мотоцикл на лед, лед – баммм!

Тамаз. А мы к нему лыжи приварим по край. Из листа железа. Я на стройке лист видел.

Мансур. О! Это лучше, чем плитка! Это весело чтобы. Нас любить все будут. Я себе невеста возьму. Русская.

Тамаз. Только мотоцикла нет.

Мансур. И купить никак, денег нада.

Тамаз. Нада его из Абхазия гнать. Там есть. Там никому не нада, лошадь есть, а тут катать будем. Мансур, ты поедешь со мной? Туда на чужие машины подсядем, за бесплатно, а обратно на мотоцикле. Меняться будем. Один в коляска спит, второй в седле.

Мансур. Нас на чужие машины не садят. Мы черные. Ехать нада денег.

Тамаз. Делать нада, не делать – зима придет. Все равно ехать нада будет.

Отрывок интервью

Первый – второе лицо единственного числа.

Второй – старший сержант полиции, приятель первого.

Первый. Вот ты мне только одно скажи, зачем вы склад на оптовке прикрыли?

Второй. Туда хачей пускают ночевать, которые еще плитку кладут на проспекте Мира.

Первый. И что с того? Кому они мешали?

Второй. Мы патрулировали площадь в два часа ночи. Тут смотрим, два хача на резиновой лодке с центральной горы катаются. Дебилы. Я решил остановиться, посмотреть. А то на прошлой неделе палатку с сахарной ватой у площади разнесли. Новый год, балин. Елка – самое опасное место в городе. Смотрю, эти катаются, а рядом другие чурки на раздолбанной «девятке» приехали. Они ж, знаешь, как воронье, где одни, там и другие. Ржут, а потом эти первые хачи прицепили свою лодку к их «девятке» и давай друг друга по льду туда-сюда катать. Не, ну ты прикинь? На тачке вокруг центральной горки! Я подкрепление вызвал, мы оцепили гору. А эти, прифигевшие, не останавливаются.

Первый. Как не останавливаются? Вас давят?

Второй. Не давят, конечно, но махач устроили. И их все больше и больше. Как в мультике. Наших ребят человек десять, а эти тучей черной. Я давай орать: бей их, мало с нас орды! Гони их по кишлакам! Те услышали, и началось. Это наши ментов боятся, а хачам менты – не менты, похер. Короче повязали их и – в обезьянник.

Первый. А склад?

Второй. Так чё? Мне капитан говорит: «Ну выпустим мы их, они опять по нашему району гонять будут, надо их выселить. Найди, где живут да и прикрой». Я нашел, эпидемку вызвал, нарушение подобрали, прочистили. Пусть теперь в соседнем районе и катаются, а у нас им жить больше негде.

Сцена третья

Downshifting[1]

Терраса в съемном доме в Австралии выходит на большой город, небоскребы, сквозь которые виднеется полоска океана.

Здесь живет Ким со своим мужем. Она сидит в кресле и пытается разобраться с бумагами, ветер теребит края ее записей. Рядом Катя натирает до блеска перила.

Катя. А почему ты не платишь за все по Интернету? Зачем все эти бумажки?

Ким. Мужу удобнее проверять мои расчеты на бумаге. Слушай, оставь уже эти перила.

Катя. Да нет, я еще потру, будут сверкать, как в кремлевском полку сапоги.

Ким. Сверкать, чтобы ослепить врага?

Катя. Нет, так положено. Традиция. Чтобы, глядя в сапог, можно было побриться… (смеется) топором.