Записки на оконном стекле. рассказы - Лариса Логинова

– Зайдешь? – плюнув на то, что девушка не должна так себя вести, спросила я, когда мы стояли у двери.

– Да.

***

А потом это стало ритуалом. Он входил в наш третий от машиниста вагон, когда я возвращалась с работы, садился рядом и брал мою руку в свою, сплетая пальцы. И молчал. Но слова с недавних пор стали казаться мне лишними. Зачем они нужны, если все понятно и так? Если я знаю, что из вагона мы выйдем вместе, поднимемся ко мне, и очень скоро я забуду о постоянной головной боли. Моим лекарством стал он – поэт, имени которого я не знала, потому что:

– Имя – это всего лишь сочетание букв, которое ничего не говорит о тебе самом, – сказал он в самый первый вечер. – Сколько сейчас в этом парке Светлан, Игорей, Александров? Есть я и ты, а имена… они неважны.

И я согласилась. Сама не знаю – почему. Может, потому, что мне было слишком хорошо с ним? И постель тут играла далеко не самую важную роль – я знала много хороших любовников, но такой близости не было ни с кем. Я успела им заболеть и находилась в терминальной стадии, когда:

– Ты зря не послушала меня и не пошла к врачу, а теперь поздно.

– Ты о чем? – я уставилась на него, не понимая, к чему это сказано.

– Неважно. Важно то, что скоро мы сможем всегда быть вместе.

– Я не понимаю…

– Одевайся, я покажу.

***

Я переводила взгляд с него на надгробие и думала, что просто-напросто схожу с ума. Но на черном мраморе был изображен тот, кого еще час назад целовала, кому отдавалась, кто сейчас… смотрел на меня, ожидая, что я скажу.

– Это шутка? – нервно произнесла я, чувствуя, как стискивает голову боль.

– Я никогда не был шутником.

– Но это невозможно, ты же… мы… Так не бывает.

– Бывает и не так, – грустно улыбнулся он. – Просто поверь.

– Это… твой брат-близнец? – ухватилась за спасительно-разумную мысль.

– Я был единственным ребенком в семье. Можешь навести справки, только чтобы мать не знала. Она до сих пор оплакивает меня, хоть прошло уже…

– Два года, – автоматически подсчитала я. – Но почему?

– Я здесь, а не… – он бросил быстрый взгляд на небо, – или, – опустил глаза на землю. – Не знаю. Может потому, что так и не успел найти родную душу? А может, потому, что я – самоубийца. Слабак, который не стал бороться с болезнью, а трусливо сиганул под поезд. Да, в метро. Я не знаю, и так ли это важно?

– А что важно? – до сих пор не веря в то, что это не розыгрыш, спросила я.

– Останешься ли ты со мной теперь? И потом, после того, как… – он снова осекся и после паузы спросил: – Мне уйти?

– Нет, – выдохнув, я сжала голову руками, уже не надеясь унять боль. – Проводи меня домой… голова…

Последнее, что я помнила – это как в голове взорвалось что-то горячее и красное, боль стала запредельной, а потом все исчезло.

***

– Мне жаль, но если бы вы обратились раньше, – докторша смотрела на меня с плохо сыгранным сочувствием, но я не злилась. Если чужую боль переживать, как свою, сгоришь слишком быстро, и кто тогда будет лечить таких же, как я, опоздавших? И тех, для кого еще не поздно? Цинизм – не всегда плохо, иногда это единственный способ выжить.

– Сколько мне осталось? – спросила я спокойно. У меня нет родных, которым обычно сообщают такое, так что…

– Месяц, от силы – три. Ваша опухоль неоперабельна.

– Спасибо, – у меня даже получилось улыбнуться, а потом я попросилась домой. Зачем портить статистику?

Теперь я уже знала, что мой поэт – всего лишь галлюцинация, придуманная больным мозгом. Но расставаться с этой фантазией не хотелось: гораздо приятнее уходить, зная, что в вагоне метро тебя ждут. Ждут, быстро записывая в блокнот строчки, которые потом обязательно прочтут.

***

– Мам, мам, а что дядя пишет? – спросила маленькая девочка, дергая мать за рукав.

– Какой дядя? – в голосе молодой женщины слышалась усталость.

– Этот, – указала девочка на противоположную скамью полупустого вагона метро.

– Света, там нет никакого дяди, – растеряно произнесла мать, проследив взгляд дочери.

– Есть! – топнула ногой девочка. – Ну, вот же он сидит и тётя рядом, голову ему на плечо положила. Он пишет что-то в тетрадке, а тётя смотрит!

– Зайчик, а ты хорошо себя чувствуешь?

– Хорошо, только голова болит… немножко. Мам, так что он пишет?

– Не знаю, родная, – женщина прижала ребенка к себе, решив, что сегодня же запишет дочь на прием к врачу.

Последняя ампула

«Нужно любить чужих детей так же, как и своих»… Еще полгода назад я свято в это верила. Я спорила до хрипоты в реальной жизни и на форумах в интернете, доказывая, что именно так должен поступать настоящий человек. Особенно – женщина и мать!

Тех, кто думает иначе, я совершенно серьезно считала аморальными и незрелыми – в лучшем случае, нетерпимыми нацистами – в худшем. Я даже с одной из своих подруг в пух и прах разругалась, когда та сказала, что на самом деле каждый любит только себя и своих близких! Я назвала её эгоисткой и посоветовала заниматься самосовершенствованием.

Мы перестали общаться, и я долго не могла понять, как вообще разговаривала с таким человеком? С той, которая пропагандировала эвтаназию и повторяла, что люди недалеко ушли от животных. Она утверждала, что в критической ситуации весь налет цивилизованности и гуманизма мгновенно слетит, и за последнее на Земле пресное озеро люди будут, не колеблясь, убивать друг друга. Тогда я с негодованием разорвала все отношения с этой… Я даже слов цензурных подобрать не могла, чтобы ее назвать!

Я и сейчас не могу их отыскать – эти самые слова. Но для другой цели: признаться в том, что была неправа. Извиниться перед той, которая оказалась всего лишь… честной.

Я не сделаю этого никогда, как никогда больше не скажу, что «нужно любить чужих детей, как своих». Я не смогу, потому что полгода назад случилась она.

***

Эпидемия смертельно опасной детской болезни разразилась в нашем городе внезапно, и даже сейчас, спустя полгода, никто не знает, откуда она взялась. Выдвигалась гипотеза, что произошла утечка на одном из НПО, где, по слухам, производилось биологическое оружие, но доподлинно никто не знал, так это или нет, разбираться было некогда. Не до того нам тогда было. Нам – это педиатрам городской детской больницы, в которую начали один за другим поступать маленькие пациенты.

Болезнь чем-то напоминала коклюш, но в отличие от него, длилась не шесть недель, а шесть дней. Коклюш убивал редко, эта хворь – в ста процентах случаев. Усложняло своевременную постановку диагноза то, что первые два дня это был просто кашель, без температуры или каких-либо других необычных симптомов. Легкий кашель – ничего подозрительного и страшного. Ребенок продолжал ходить в школу или детский сад, заражая других малышей, потому что передавалась болезнь воздушно-капельным путем.

На третий день температура резко поднималась до сорока, больной начинал задыхаться. Приступы кашля следовали один за другим: до рвоты, до синевы, до… конца. Остановить их чем-либо было невозможно – все доступные нам лекарства оказались бессильны. Взрослые не болели, но являлись переносчиками инфекции, и поэтому мы все стали заложниками болезни. Всему медперсоналу было строжайше запрещено покидать территорию стационара. Тех, кто пытался, возвращали на место военные, оцепившие здание больницы, и не только его.

Город был полностью закрыт на карантин, объявлено чрезвычайное положение, никого не впускали и не выпускали, чтобы не допустить распространения инфекции. В это же самое время в лучших лабораториях страны шел лихорадочный поиск средства, способного спасти малышей и остановить эпидемию.

Своего шестилетнего сына Ванечку я не видела с того дня, как вышла на дежурство и оказалась запертой в больнице вместе с коллегами и всё прибывающими пациентами. Я разговаривала с ним и с мужем по телефону, и всё. Я даже не могла сказать, когда вернусь домой – этого не знал никто.

По закону подлости, решение оказалось гораздо ближе, чем его искали. Болезнь легко излечивалась вакциной против того же коклюша, введенной в тройной концентрации. И чем раньше делалась инъекция, тем больше шансов выжить было у малыша.

И всё бы хорошо, если бы не одно но. Вакцины против коклюша у нас в городе, да и целом по стране, почти не было. Её производство стало нерентабельным, и было практически свернуто. Мы сами давненько перестали ее заказывать, потому что родители начали массово отказываться от прививок. Это почему-то признавалось куда более опасным, чем риск заболеть.