Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век - Наталья Иванова

Но ведь у нас в отечестве как получается?

Десять лет (с лишком) твердили по газетам, что толстые журналы умерли. Чего добивались? Чтобы потребитель газет затвердил наизусть (ночью разбуди), что журналы умерли. Так чего ж их искать, подписываться? Нету их — ведь в газете написано, сам читал.

В общем, свобода есть свобода, и она — нагая — нас встретила у входа в литературу: каждый за последнее десятилетие издал, что хотел. Что написал. И тем самым, утверждаю, многократно увеличил поток графомании, что и привело в том числе к понижению статуса литератора в обществе. Кто там? Почтальон Печкин. Что принес? — Новую книжку стихов. Пшел вон!

И еще — о повторении пройденного. Правда, может быть, тс, кто повторяют, на самом деле ничего не проходили? Память девичья короткая…

Первое. Вот, скажем, конкурсы — два подряд — объявлены на лучшие произведения: а) о состоявшихся людях, то есть о положительном герое нашего времени (давай позитив!), б) о новых, энергичных, меняющих жизнь к лучшему… Не буду о самих конкурсахпремиях. Хочу отмстить тенденцию, которая здесь проявилась и обнаружилась, — как бы новый «соцреализм», то есть соцзаказ на позитив изображения жизни. Молодые, они зеленые, они без этого «соцреализма» выросли. А я помню, помню позднебрежневские дискуссии о герое в чаковской «Литгазете». У меня прививка есть — у других либо ее действие закончилось, либо им шприц в задницу еще не кололи.

Второе. Поразительный в своем антиисторическом беспамятстве восторг «либералов» от контакта с агрессивной, упоенно-тоталитарной, ультранационалистической словесностью А. Проханова с его «Господином Гексагеном». На самом деле этот литературный вроде бы сюжет восторга перед убивающей и разлагающей силой диагностирует полную потерю иммунитета перед торжествующим злом. Дело не в Проханове, дело даже не в прохановских текстах с античеловеческой начинкой, хоть от 70-х возьми и прочти эту прозу (а я ее читала и писала о ней несколько раз на протяжении 80-х). Дело — в самих либералах. Неожиданный для многих, для меня — увы! — ожидаемый и прогнозируемый финал: у Вл. Сорокина и А. Проханова (от обоих восторг известной публики) — больше общего, чем казалось. Оба строят свою поэтику даже не на хаосе на распаде. А радикально-правому крылу либерализма — только дай потусоваться для оживления на фоне некрофилии Проханова или патологоанатомии Сорокина. Это — торжественный акт совокупления субкультур в зоне распада соцреализма. И ко всему этому некий «привкус Хакамады». Наверно, для легитимизации присутствия Прохановых в общелитературном вареве. Иначе как-то пресно и скучно нашим «либералам». Им хочется взбадривающей экстремалки, повышающей присутствие адреналина в крови. А вы думали, литературы?

Часть I

ЛИНИИ

Предуведомление первое

Наивно полагать, что сюжетные линии существуют только в романах, рассказах или повестях. Любитель критических сочинений прекрасно понимает, что статья без сюжета неинтересна даже самому критику, ее сочинившему; она тосклива, скучна, бессильна и умирает, не успев родиться. По еще важнее другое. Критические сюжеты возникают внутри литературной реальности, критику остается их распознать в переплетении текстов и отношений — и записать. Сюжеты могут быть длинными, многосоставными и многострадальными — например, всегда причудливые отношения литературы и идеологии. Но сюжет может быть и кратким, определенным во времени, быстротекущим. Главное, чтобы он был точным. Тогда — герои могут быть всякими, не обязательно генералами или полковниками (от литературы, разумеется); в сюжет годится даже всякая мелочь, возможно, и непузатая. Мелочь потом отсыпется — сюжет останется.

Если он того стоит.

Смена языка

Свободное слово после эзоповой речи

Как в сундуке двойное дно,

Так в слове скрыта подоплека…

О. Чухонцев

Речи прямые ныне в чести…

В. Корнилов1

Что было делать писателю, который прекрасно отдавал себе отчет — то, что он пишет, обречено на строжайший контроль? Оставалось, по ироническому замечанию Фазиля Искандера, одно правило: места, подлежащие уничтожению, писать как можно лучше. Что означало в такой ситуации — «лучше»? Чтобы и цензору не было за что ухватиться, и чтобы мысль оставалась мыслью.

Во времена цветущего застоя для литераторов существовало, условно говоря, по крайней мере, четыре варианта творческого поведения.

Вариант первый, самый распространенный. Откровенно конформистское прислуживание власти. Незамедлительный позитивный отклик в печати на каждое постановление. Хорошо отрепетированный благодарственный вопль о том, что мы, дети малые да сиротинушки, без руководящих указаний сгинули бы. Романы, повести и рассказы исполнялись но государственному заказу, стыдливо наименованному «социальным».

Писателей, принявших этот путь, сопровождали соответствующие привилегии: повышенные гонорарные ставки, миллионнотиражные издания да еще перед этим одновременная публикация параллельно в нескольких толстых и тонких журналах; высокие премии; уходящие в бесконечность кино- и телесериалы; театральные инсценировки, бодро сколоченные христопродавцами на подхвате. Называть по имени «лукавых рабов, норовивших зарыть свой талант и создававших явные суррогаты» (Л. Я. Гинзбург), не имеет смысла — важнее обозначить тенденцию.

Вариант второй, полностью противоположный. Несогласие. Обреченность на долгое — вынужденное или добровольное — молчание. Или — немолчание, тогда самиздат. Итоги разнообразны: от заключения в лагерь (А. Марченко) до исключения из ССП — из-за участия в разнообразных движениях и комиссиях тина «Международная амнистия», из-за «подписантства». Насильственному отгораживанию от читателя подвергались произведения А. Солженицына и Л. Чуковской, Г. Владимова и В. Максимова, В. Корнилова и В. Чичибабина, С. Липкина и Н. Коржавина и многих, многих других. В отличие от предыдущих (имя которым — легион), «хотелось бы всех поименно назвать». Сегодня почти все эти имена возвращены или возвращаются на страницы печати.

Надо заметить, что в сходном положении оказались те, чья — нет, не политика — поэтика была совершенно чуждой, неприемлемой для закостеневшей, но работавшей почти без промахов системы отбора: я имею в виду Г. Айги, Вс. Некрасова и других поэтов, а также прозаиков, чья дорога к читателю и сегодня продолжает быть нелегкой. Да они, к слову сказать, и не очень теперь к нему стремятся…

Вариант третий. Прямой разговор о проблемах нашей жизни через призму избранного, достаточно локального (исторически и социально) повествования — ведь самым главным лозунгом властей было: не обобщай!

На этом пути вынесла трудности «военная» проза и проза «деревенская». Недаром Алесь Адамович как литературовед объединил два этих течения в своем исследовании «Война и деревня», опубликованном еще в «застойные» годы.

Имена здесь известные: В. Быков и В. Астафьев, В. Распутин и К. Воробьев, В. Кондратьев и Б. Можаев…

И наконец, вариант четвертый: эзопов язык. Договор писателя с тем, для кого он пишет. Сознательно выбираемая, кодируемая связь. Как сказал Булат Окуджава в стихотворении, посвященном Юрию Трифонову, «давайте понимать друг друга с полуслова»… Важнейшим условием жизнеспособности такой литературы оставалась верность правде:

Каждый пишет, что он слышит.Каждый слышит, как он дышит.Как он дышит так и пишет,не стараясь угодить…

Как же осуществить это — и высказать, «не стараясь угодить», то, что необходимо, и — провести в печать? В разработке эзопова языка участвовали разные писатели, представлявшие разные литературные стили и направления, разные жанры. Свой эзопов язык имела реалистическая проза Ю. Трифонова и гротескно-фантасмагорическая Ф. Искандера, исторические фантазии Б. Окуджавы и литературоведческая проза Л. Белинкова, эссеистическая А. Битова и притчеобразная В. Маканина, лирика Б. Ахмадулиной, О. Чухонцева, А. Кушнера… В официальную печать их принимали с искажениями и сокращениями, но они не были вовсе отверженными, изгоями — как те, кто избрал вариант второй.

Для того чтобы адекватно понять их замысел, от читателя требовалось внимательнейшее вслушивание в авторский голос, медленное вчитывание в текст, вдумчивое сопоставление его с реалиями окружающей жизни и нашей истории, с контекстом политической действительности. Е. Эткинд в статье «Искусство сопротивления» (1976 г.) замечал: «При тоталитарном режиме законы писания и чтения другие, чем в условиях свободы печати…»