Вариант - Сергей Смирнов

Я подумал, полистал записную книжку, лежавшую на тумбочке у телефона. Наконец, стал набирать номера. С третьего раза попал. Приятный женский голос. Она не узнала меня, и я стал прикидываться приезжим: дескать, друг детства, только что прибыл, здесь проездом, хотел встретиться с другом, но не знаю, как ему позвонить домой. А на работе сказали черт знает что. Вроде нет такого. А ваш телефон он давал когда-то, вроде, он работал у вас. Вас же Ларисой зовут? (Уж Лариска-то, Лариска! Печальная у нас была любовь).

— А… — сказала она, и голос ее пресекся. — Вы разве не знаете? Его больше нет…

Шум прибоя. Меня закачало, как лодку — я даже схватился за тумбочку. В зеркало сбоку я видел себя: согнувшись в три погибели, стою над телефоном, держусь за край тумбочки, — черный силуэт, обведенный ореолом неистового света.

— Он умер… Да так нелепо: током убило…

Дальше я не слушал. Бросил трубку — Лариса продолжала что-то кричать, а я сел на тумбочку и сидел, прислушиваясь к себе.

Что-то было не так. Что-то было не так — я не слышал собственного сердца. Пустота в груди, и — тишина.

Я стал разглядывать свое запястье. Вроде, оно. И не оно.

Жилочка не пульсирует. Бред какой-то…

Чем-то жутким повеяло вдруг, словно сорвался в невидимую пропасть. Я не дышал. Мне и не нужно было дышать. Я сидел, покачиваясь, как маятник. Маятник, который слишком долго набирал обороты, чтобы остановиться сразу, и все еще по инерции продолжает свой ход. Мертвый ход в тишине.

Я вернулся в комнату. Огляделся. Теперь я увидел то, что ускользнуло вначале: чужие вещи, признаки чужого человека.

А потом, на стеллаже, я увидел свою фотографию. Это была хорошая фотография. И очень большая. Я на ней молодой и красивый. И невыносимо живой.

Нелепая черная полоса пересекала ее с угла. Будто жизнь зачеркнули.

И вдруг я понял, почему вокруг так тихо, неестественно тихо:

сердце не билось.

* * *

Мне больше нечего здесь было делать. Останься я здесь — перепугаю людей до смерти. Еще неизвестно, чем все может закончиться. Еще, пожалуй, с женой станет плохо.

Я окинул последним взглядом все, что осталось после меня. Это хорошая квартира. Пусть те, что остались в ней жить, живут долго и счастливо.

Я закрыл за собой все двери. И, оказавшись на улице, швырнул связку ключей в котлован, который копали под погреба.

И, уходя со двора, я наконец-то вспомнил ту мысль, которую недодумал тогда, когда случилось непоправимое: наконец-то я узнаю эту страшную и великую тайну: а что там, за краем, к которому все мы приходим?

Жаль. Но я так и не узнал.

* * *

Следовало сделать еще одну вещь. И я ее сделал, хотя ушло на это много времени, даже слишком много. Уже темнело, когда я отыскал могилу и взглянул на надписи на стандартном памятнике из мраморной крошки. Такой-то. Родился тогда-то. Умер тогда-то.

Это было давно.

Солнце спряталось. Мне нельзя было здесь оставаться. Я стал таким же холодным, как памятник. Как земля, на которой стоял.

Пора уходить. Я двинулся к быстро тонувшей во тьме кромке печального леса.

Ни доброго и ни злого — больше я ничего не смогу совершить.

Жаль только, что прощание состоялось в такой спешке. И эта стена, облепленная паутиной, темная, из неподъемных блоков.

Стена, в которую я уперся с разбега. Внезапно. Слишком внезапно.

Прощайте.

Я шел и чувствовал, как с последним проблеском света меня покидало все, что когда-то печалило и тревожило, или радовало до слез. Я распадался, возвращаясь к тем, кто еще не родился.

Я смешивался с туманом, и холодный воздух начинал продувать меня насквозь. Ноги мои уже не вязли в холодной жиже — они становились частью ее, и уже не отрывались от нее. Посыпался снег.

И я стал снегом. Что-то еще ползло к лесу, без дороги, проходя сквозь кресты и оградки, но движение было все слабее. И сознание гасло, как гасли хлопья снега, долетавшие до земли.

* * *

— …У вас блок питания сгорел! — сообщил инженер, когда я вернулся с обеда. Он был деловит и собран, как всегда.

— Я вам давно говорил про вентилятор, — сказал я. — И что теперь?

— Заменим! — инженер энергично кивнул и скрылся за дверью.

Из-за перегородки раздался характерный хлопок: инженер открыл баночку с тоником. Значит, все. Сейчас он приступит к пасьянсу. Да еще не к простому — к турнаменту «тетушки Анны». А это надолго… Значит, можно со спокойной совестью доложиться начальству и идти домой. Тем более — погода прекрасная. После трех-то недель сырых снегопадов. Пройтись по улице — и то радость.

На столе осталась лежать обугленная металлическая линейка.