Ортодокс (сборник) - Владислав Дорофеев

Господи! Не оставь меня.

Все происходящее со мной, – это промысел Божий, это – вразумление, истинное и необратимое.

Геройство должно кончиться, и должна начаться жизнь. Лишь с окончанием геройства начинается жизнь.

Когда начались в моей семье все эти события – я поставил себя в центр событий, попытался мысленно воспроизвести модель солнечной системы, когда я – солнце, вокруг меня – семья, дети, пр.

Это – неверно. В корне, в принципе, светски, религиозно, бытово.

Мы все – спутники Бога. И это еще честь – стать спутником Бога. Мы все – частицы мира, воспроизводимого Богом. И Бог – центр этого мира, точнее, Дух Святой, производящий этот мир по воле Бога Отца. А Бог – вне, внутри, всюду и везде. И этот мир – и есть часть Бога. И я – часть части. И я никак не могу быть в центре. Если же я – как Бог, то и тогда я не центр, и тогда я – вне и внутри, всюду и везде.

Т.е. и как человек, и как Бог, я не могу быть в центре какого-либо мира, ни концептуально, ни практически. Теоретически – да. Но только когда этого требует человеческая забота о ближних ли.

За окном шарашит снег, и мы, кажется, еще далеки от выздоровления.

Господи!

Хватило бы на все сил, смирения, терпения, и ума. Господи! Дай мне ума! И мудрости! Не оставь меня в трудах моих. Никогда!

В какой-то момент я понял, что сил больше нет. И я вспомнил, как жена во время родов отключила свой инстинкт самосохранения, чтобы родить Веру. И родила. И все.

И я вновь восстал.

Но одно очевидно. Сейчас мне не до литературы. Сейчас мне надо спасать детей.

Дети мои лучше и терпимее меня.

Я перед ними худосочен и привередлив. Я перед ними почти тщедушен. Они сильнее меня и лучше, может быть, даже мужественнее.

А все люди вокруг меня все делают медленно, слишком медленно, очень медленно. А мне нужно спасать детей.

Две бригады сестер во главе с врачом больше часа ковыряли ручки Веры, не могли попасть в вену. Вера истощилась, иссохла, вены сузились, кровь обезвожилась, и нельзя было попасть в такую маленькую вену. День и Вера угасали. Уходили?

Я начал ее отпаивать, с помощью пятимиллилитрового шприца, которым я вливал ей в рот попеременно воду и регидрон (солененькая водичка), вливал ей жизнь. Отпаивая. И с каждой каплей, вены, маленькие вены Веры расширялись, наполнялись жизнью.

Из ложечки выпаивать Веру – это требует времени. Устал.

Глаза смыкаются. Хочется даже и не спать. А забыться.

И на следующее утро лучшая необъятная медицинская сестра больницы ввела в вену Веры на правой руке иглу, следом вставила катетер для вливания лекарств.

И затем положили мою Веру под капельницу на два дня – один день и второй день.

Я в дичайшем напряжении. К концу первого дня капельницы привезли в больницу мою дочку Аню с похожим диагнозом, и положили в нашу палату.

Такие повороты судьбы. Аня вышла из предыдущей больницы 19 декабря, а уже 21 декабря, оказалась в следующей больнице, в нашей палате.

Ни в сказке сказать, и ни пером описать – я в палате больничной выхаживаю двух своих дочерей – Анну и Веру, старшую и младшую (на конец 2000 года). И это уже никогда в жизни не повторится. И это врежется в мою память навсегда – Вера в хромированной кроватке в углу, Аня на большой белой кровати у окна, я замыкаю острым углом прямоугольный треугольник. Дети на одном катете; Аня – это прямой угол, из катетов верхний – верхний острый, вершина треугольника, сочетавая катет и гипотенузу; я – нижний острый, сочетавая нижний катет – основание – и гипотенузу, – со старшей дочерью общаясь по катету, с младшей дочкой по гипотенузе.

Дети мои спят, а время течет с конца пера в страницу. Время не кончается. Время продолжается.

Тихо. Больница спит. Ночью, даже болезни уходят куда-то, давая детям, взрослым передышку. Давая надежду.

Моя старшая четырнадцатилетняя дочка Аня нуждается в источнике вдохновения, в источнике любви, в источнике восстановления сил; пока таких источников мы нашли семь:

– папа,

– сон,

– еда,

– церковь,

– книги,

– мама,

– Ася,

– Вера.

Это все называется одним словом – «любовь».

Главное, в чем нуждается Аня, – это любовь.

Любовь – это главный и единственный источник ее вдохновения, ее жизненных сил, оживления.

А и Вера нуждается в единственном – любви. И все мои дети – Анна, Анастасия, Вера. И по новой. И в любом порядке. Все мои дочери нуждаются в любви, как никто другой.

Больница не кончается.

Но враг сдается.

Враг глуп и прямолинеен. Это лишь он считает, что он изворотлив, он – глуп.

Болезнь приобретает в какой-то момент признаки живого существа, мерзкого и злого, которое намерено отнять, до времени отнять у наших детей жизнь и/или здоровье.

Мерзкие демоны мглы.

«Ненавижу!» – кричу я, сотрясая душу. – «Ненавижу!» – И почти вижу этого врага, мелкого, гадкого зверя, вошедшего в моего ребенка.

Вера изгибается от судорог в желудке, маленькое тельце не принимает даже воду уже несколько суток подряд. Она закатывает глаза и вопит, содрогаясь всем телом.

Я начинаю кричать, и не слышу свой крик, – «Борись! Борись с болезнью!»

А она крутит глазами, сипит, синеет, пучит живот и вновь орет изо всех своих последних сил. А потом успокаивается – так нехорошо, так опасно, и закатывает глаза, и страшно молчит, многие часы – один, второй и третий день молчит, уставившись в себя или в стенку. Чтобы затем очнуться среди ночи с криком.

«Папа! Болит головка!»

«Где?»

«Здесь». – Показывая ручонками на заднюю часть черепа и темя.

И вновь я к доктору с симпатичным лицом и милой задницей. Она уже уснула в дальнем углу огромной комнаты под ворохом чего-то белого на диванчике. Я иду к ней молча, может быть, пугая ее, я иду и понимаю, что она уже не спит, и напряженно смотрит мне навстречу/на меня/в меня и молчит.

«Что вы хотите?»

«Голова! Она жалуется на голову!» – И бегом назад.

Завтра выяснится, что у Веры подскочило внутричерепное давление. И это свидетельствует о ее высокой изначально интеллектуальной потенции, но это все в будущем.

А сейчас ее надо спасать.

И милая задница спасает мою дочь, влив в нее ложку «панадола».

«Борись!» – Я кричу, и ходуном ходит земля.

«Скажи болезни, – уходи! Скажи – уходи!»

Но демон противоречия еще силен, и Вера отвечает: «Не уходи!»

«Уходи! Уходи! Скажи болезни – уходи!» – Кричу я, разрывая ночь.

«Не уходи.» – Тот же безвольный и отсутствующий ответ.

Наконец, после десятков моих просьб, срывающихся в крик, – «Уходи! Скажи болезни – уходи!», – интуиция подсказывает, и я выкрикиваю: «Уходи! Уходи! Уходи! Не уходи!»

И бес ловится, заведенно и вопреки Вера отвечает, – «Уходи».

Все. Мы победили врага. Враг туп. Враг овладел чувствами ребенка, его телом, но не мозгом.

А мне очень важно, чтобы Вера сказала это слово, – «Уходи»!

И она говорит. Всего раз. Но этого довольно.

И вот среди ночи: «Папа, дай чего-нибудь?» – Фраза, произнесенная с чувством и на выдохе – сладостная музыка небес.

Сладостный сон. Сладостный звук. Впервые за неделю она попросила есть. Сама.

Дочь хочет есть! Слава Богу!

И вот первые несколько ложек кефира. Несколько минут. Полчаса. Не вырвало. Вера выздоравливает. Желудок вновь принимает еду. Жизнь осознана наново. Слава Богу.

Еще через некоторое время: «Папа, дай сушку!»

Лишив потребности есть – дьявол хотел ребенка убить до времени.

Мы победили. Да. С Божьей помощью.

Все эти дни сверлила мысль: «Неужели, придется кричать шепотом: Она уходит! Уходит! Сделайте же что-нибудь!»

Не пришлось на сей раз. Слава Богу!

Таинственный демиург, вершащий мою жизнь и здоровье в соответствие с неизвестными мне законами и установлениями. И результат его решений и действий – вот он – Вера выздоравливает.

Дети мои, я вас люблю, пуще жизни. Живите достойно.

Работа моя по спасению Веры почти завершилась. Вслед и Аня выкарабкалась вполне благополучно.

И, может быть, эта работа – и хорошо бы! – никогда не повторится.

Все на ниточке.

Это все происходящее – нам предостережение. Это не от нашей силы, но от нашей слабости. Исключительно. Мы не праведно и не истинно живем. Не так живем. Мы еще не знаем, что такое праведность, настоящая, без слов и споров.

Устоявшиеся отношения, здоровье, благополучие, перспективы – все в руках Господа. И забыв о том, мы забываем о назначении и смысле человеческой жизни.

Все на ниточке, которая рвется дуновением, легким колебанием. И нет ничего, кроме ниточки веры и любви, что соединяет нашу жизнь с этим светом и близкими и дает нам право на воспроизводство чуда – новой жизни.

Верой и любовью держится земля. Продержимся и мы.

Другим уже я выхожу из Рождественского поста, изменившимся. Я продолжаю жить и делать все для себя. Но я теперь яснее (нежели прежде) чувствую невозможность такой своей прежней жизни.

Больница манит, тянет, затягивает, увлекает и притягивает. И нет ничего привлекательнее больницы. Ее дискретные величины недостижимыми кажутся, кажутся; но это лишь видимость, это лишь кажется. Впрочем, впрочем. Больные – это разве люди? Здание – разве здание? Кровать – разве кровать? Простыни белые, разве белые простыни?