Одинаковые тени - Рональд Харвуд

Представьте себе, этот чертов Джанни переходит улицу, извиваясь между машинами как змея, и вновь окликает меня. Я опять делаю вид, что не слышу, потому что не хочу новых неприятностей, — вы меня поняли? Но я не могу убежать от него, потому что меня пошатывает после того, как этот ублюдок разбил мне губу.

— Как жизнь, Джорджи? — спрашивает он этак хитро. Он всегда говорит хитро, хотя я-то знаю, что он не такой образованный африканец, как я.

Я ему только кивнул, потому что не хочу сыпать любезности перед таким типом.

— Ты что-то скверно выглядишь, Джорджи. Боже мой, да на тебе лица нет! Друг, да и молния на куртке у тебя поломана, — говорит он и хихикает.

— Ты болтаешь, как кино, — говорю я. Потому что он и в самом деле болтает, как кино, и это мне не нравится.

— У тебя и губы в крови, — говорит он.

— Это я знаю, — отвечаю я. — Это я знаю.

Тогда этот Джанни Гриква берет меня под руку и ведет к набережной, а это совсем рядом с полицейским участком. Друг, я не хочу идти с ним, но не могу от него отвязаться, — вы меня поняли?

И мы выходим на набережную, и Джанни все время держит меня под руку, и вот мы уже у железных перил и смотрим на море. Друг, я люблю смотреть на море, потому что оно красивое. Ты можешь смотреть на него хоть десять лет, и оно всегда разное, — вы меня поняли? Оно всегда движется и меняется, и это мне очень нравится. И вот мы стоим у моря, и меня пошатывает, потому что этот ублюдок разбил мне губу. И все время Джанни болтает, а я не слушаю, потому что думаю об этом выродке Тощем и усатой миссис Валери. И я могу поклясться вам чем угодно, что я не слышал ни слова из Гриквиной болтовни. Нет, сэр, ни слова. И губа у меня сильно болела. Очень сильно. А море все движется, все меняется, да еще приятно так плещется, — вы меня поняли?

Но проходит время, и Джанни все что-то болтает, и, наконец, до меня доходят его слова:

— Так ты понял, Джорджи-малыш, мне бы пригодился такой славный зулус, как ты. Да, сэр.

— Для чего? — спрашиваю я.

— Видишь ли, мальчик, в Кейптауне не так-то много зулусов, и их трудно подыскать. Потому-то я и уверен, что такой, как ты, мог бы мне пригодиться. Да, сэр.

— Для чего же? — спрашиваю я.

— Ты же красавчик, малыш, это я тебе говорю. Бабы по тебе должны умирать. Вот это-то в тебе мне и нравится. Друг, у тебя потрясающая фигура.

— Послушай, Джанни, — говорю я. — Мне не нравится этот разговор. Я тебя знаю. Мой дядя Каланга говорит, что неприятностей от тебя не оберешься, и я знаю, что это факт. И мне не нравится весь этот разговор, потому что ты явно чего-то от меня хочешь. Чего же ты хочешь, а? Джанни, я не хочу неприятностей. Еще одна неприятность, и они выставят меня из Кейптауна. А мне, друг, здесь хорошо. И поэтому я не хочу иметь с тобой никаких дел. Ты меня понял?

А Джанни только улыбается. Друг, мне это очень не нравится. Но он говорит:

— Пойдем, Джорджи-малыш, пойдем на Ганноверскую улицу и поговорим, и я залеплю тебе губу пластырем и поставлю выпивку. Ну как?

— Ты сам знаешь, что я не имею права пить, сэр. Ты сам это знаешь. Все, чего я хочу, так быть от тебя подальше, и это точно.

— С чего это ты кидаешь мне рок-н-ролл, а? Я твой друг, я хочу залечить твою губу и угостить тебя — у себя дома, так, чтобы никто не видел. Друг, в этом нет ничего дурного.

— Друг, — говорю я, — это запрещено. Ты сам это знаешь. Я не пойду с тобой, Джанни. У меня работа.

— Отчего же ты не работаешь сейчас, а, малыш? — И он хихикает.

— Оттого, что сегодня после обеда я не работаю, — говорю я и знаю, что говорю зря, потому что он тотчас подхватывает:

— Вот и прекрасно, малыш, ни о чем не волнуйся. Твой велосипед здесь?

— Конечно, мой велосипед здесь, и я сейчас на него сяду и поеду в Си-Пойнт и буду там отдыхать.

— Послушай меня, Джорджи-малыш, мой велосипед тоже здесь. Друг, ты же не можешь явиться с губой, рассеченной до царства небесного, и в порванной куртке. Нет, сэр! Представь себе, что они могут подумать. И твоя белая рубашка в крови, и, друг, я тебе говорю, лица на тебе нет.

— Разве у меня плохой вид? — спрашиваю я, потому что не хочу возвращаться домой как подонок, — вы меня поняли?

— Не плохой, — говорит он, — скверный. Очень скверный.

И он опять берет меня под руку и ведет к велосипедной стоянке мимо той неевропейской скамьи, на которой я схлопотал неприятность с этой чертовой миссис Валери. И я беру свой велосипед, и мы идем с Джанни, и он придерживает мою машину за руль, и мы приходим туда, где стоит его велосипед, и, друг, это мечта: спортивная модель, весь голубой — глаз не оторвать. И он пропускает меня вперед, и мы едем в город на Ганноверскую улицу, которая — скверное место, это я вам говорю. Это то самое, что они называют Шестым районом, а когда кто говорит «Шестой район», то он хочет сказать, что это скверное место, — вы меня поняли?

И все время я жму на педали и чувствую, как болит у меня лицо, потому что этот ублюдок меня побил. И я оглядываюсь, чтобы убедиться, что Джанни Гриква едет за мной, и, друг, я должен сказать, что он не отстает от меня ни на шаг. И все время я думаю, что зтому типу нужно от зулуса вроде меня, потому что сам он цветной, а не настоящий африканец. Так что ему нужно от зулуса? И мне очень не нравится этот разговор о моей черной фигуре. Друг, этот Джанни Гриква что-то замышляет. Деньги ему еще как нужны, — вы меня поняли? Потому что лицо у него некрасивое, и он не образованный африканец, как я. И ростом он меня ниже. Он мне едва достает до подбородка, а во мне шесть футов два дюйма — это чистая правда. Вот ему и приходится тратиться на шикарные костюмы и золотые кольца, иначе ни одна девушка на него не посмотрит, а он любит девушек, это я точно знаю.

А я всю дорогу слизываю кровь с губы, потому что не хочу, чтобы она капала на мою чистую белую рубашку.

Так мы проезжаем муниципалитет и Главную улицу, и там, знаете, Джанни Гриква подкатывает ко мне и говорит:

— А теперь езжай за мной, ты же не знаешь, где я живу.

И я еще немного еду за ним, может пять минут, и все время я думаю, что лучше бы завернуть и отправиться в Си-Пойнт, потому что я не хочу иметь ничего общего с Джанни Гриквой.

Когда вы въезжаете на Ганноверскую улицу, вам приходится привстать на педалях и крутить что есть мочи, потому что улица забирает в гору, — вы меня поняли? Примерно на середине улицы мы остановились и слезли с велосипедов.

II

— Втащи велосипед в дом и оставь в коридоре, — говорит Джанни. — Не то подонки могут его спереть.

И, я вам говорю, он прав, потому что эти подонки у своего же брата готовы спереть хоть велосипед, хоть что, и надо быть начеку, потому что эти подонки, особенно Честеры, разгуливают целыми шайками. И они всегда затевают драки. А один раз в кино они зарезали человека. Может, и не один раз, но я сам был в кино, когда они там зарезали человека.

И вот я беру свой велосипед и иду за Джанни в дом — такой противный, запущенный дом. И, клянусь вам, там чем-то воняет, а я смерть как не люблю вони. Да, сэр. Мой нос любой запах учует. Но я все равно иду за Джанни Гриквой, и мы ставим наши велосипеды в коридоре, так сказать, причаливаем, — вы меня поняли?

Тут я слышу голос сверху:

— Это ты, Джанни?

— Это я, — отвечает он.

И тут я слышу шаги и понимаю, что это идет дама на высоких каблуках, да и голос сверху был женский. И, конечно, я прав, это цветная девушка, разодетая в пух и прах. Я плохо ее вижу, потому что в коридоре темно, но, друг, я слышу, как она пахнет. Да, сэр. А пахнет она замечательно. И, друг, платье на ней ярко-зеленое, и плечи голые. И, друг, я не хочу представать перед ней грязным, но даже в темном коридоре я вижу, какой я, — вы меня поняли?

— Кто это? — спрашивает она и смотрит на меня.

— Это Джордж Вашингтон Септембер, — говорит он. — А это Фреда, Джорджи. Моя женщина.

— Хелло, Джорджи, — говорит она. И я вам тут же должен сказать, что она мне не нравится, потому что она мне подмигивает, а это мне не нравится, потому что она цветная, а я зулус и еще потому, что Джанни Гриква сказал, что это его женщина. Друг, я не думал, что девушке прилично подмигивать, только что познакомившись с человеком.

— У нас с Джорджи деловой разговор, — говорит Джанни. — Сюда, Джорджи. — И он ведет меня в комнату в самом конце коридора.

И я вижу, что это большая комната, уставленная столами и стульями. Вроде как в кино, где перед началом сеанса поют певцы и люди в черных костюмах при галстуках что-то едят, такая комната, — вы меня поняли? Только эта комната грязная и на столах нет скатертей. И в дальнем конце ее — стойка, и на полках — бутылки. Сотни бутылок.

— Садись, Джорджи-малыш, — говорит Джанни, — я сейчас залатаю твою губу. — И он выходит и что-то говорит этой женщине Фреде, которая все стоит в коридоре. И я слышу, что они идут наверх. А я сижу один в комнате и вижу грязный пол, и на нем ни ковров, ни дорожек, да и стены кругом потрескались.