Спасти СССР! «Попаданец в пенсне» - Валерий Белоусов

Рядом, на мокрой лавочке, лежала мокрая газета…

Человек достал из кармана мокрого пиджака пенсне, надел — и, близоруко щурясь, прочитал: «Правда. Орган Центрального Комитета КПСС. 18 августа 1991 года».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«Окрасился месяц багрянцем…»

Однажды на праздничном концерте в Большом театре в программу были включены грузинские танцы…

Товарищ Сталин внимательно посмотрел выступление артистов, вежливо похлопал и сказал:

— Мне, русскому человеку, это всё чуждо!

Больше грузинские песни и пляски при его жизни на мероприятиях такого уровня не исполнялись…

19 августа 1991 года. Ноль часов восемнадцать минут. Посёлок Коренево Люберецкого района Московской области

«Вот сволочи, а? До чего обнаглели!»

Товарищ Берия прекрасно, в один момент, просчитал ситуацию…

Это делается так.

Берётся подлинный номер газеты — например, той же «Правды», электрографически копируется, и часть статей заменяется отпечатанным тем же шрифтом и тем же кеглем вражеским материалом… Видал он в Отечественную подобные издания!

Тогда этим занимался «Абвер-аусланд»… Но сейчас — кто? «Интеллидженс»? «Управление специальных операций»?

Но какие наглецы! Прямо вот взяли и на лавочке оставили… А утром какой-нибудь работяга, не проснувшийся ещё, возьмёт, в электричке прочитает. Да ещё и в цех с собой принесёт!

Хорошо, если там профорг или парторг хорошие…

А ведь так и проскочит вражья пропаганда!

Потому что ничем, кроме вражеской агитации, этот номер быть не мог.

Две КПСС, скажите на милость, а? Вторая причём — на какой-то странной «Демократической платформе».

Да для России-матушки, по его личному мнению, и одной-то, честно говоря, многовато!

Шлёпая в темноте по лужам («Холодно, а? Чёрт возьми! Холодно, а! Да ведь я и впрямь живой! Холодно, холодно!! Какая радость… И жрать так хочется, будто полвека не шамал…»), Берия спустился с засыпающей платформы. Впереди и справа вроде бы тянулось шоссе.

Аккуратно свернув вражескую газетёнку («Эх, жалко, помну, улика ведь! Ничего, Володарский[3] расправит!») и сунув её в карман, Лаврентий Павлович, скользя в темноте по суглинку, пробирался меж высоких деревянных заборов, за которыми упоительно лаяли («Живые!») дворняги.

По деревянным мокрым ступенькам короткой лестнички спустился к мокро блестевшему асфальту.

У бетонной коробки — судя по всему, автобусной остановки («Богато живут! Это хорошо… в наше время павильоны деревянные были») стояла легковушка неизвестной ему марки («Не „Победа“… не ЗиС… не МЗМА… трофейная, что ли?»), из открытой дверцы которой что-то бумкало и блекотало — неужели мелодия?

Ну и вкусы.

В чёрной тени, которую обильно отбрасывал навес, закрывая какой-то мёртвый, ртутно-сизый свет уличного фонаря, кто-то с сопением возился.

Берия, деликатно отвернувшись, собирался пройти мимо («Ну и нравы у потомков…»), но…

Из-под навеса до него донёсся тоненький, совсем девичий, полузадушенный голосок:

— Дяденька, помогите…

Резко затормозив, Лаврентий Павлович крутанулся к остановке, близоруко прищурился.

В распахнутой на волосатой груди рубахе, из-под которой виднелся громадный, как бы и не поповский наперсный крест, ему навстречу шагнул азербайджанец. Вот только не надо меня спрашивать, как Берия это определил.

Вы же не спутаете одногорбого верблюда с двугорбым, правильно?

— Ара, ти кюда шёл? — раздался наглый, развязанный голос азербайджанца.

— Да вот, в Москву хотел бы добраться. Не подбросите? — включил дурака Лаврентий Павлович, бочком подбираясь поближе к пока еще живой тушке хулигана.

— Я тибя сичас вверх пидброшю и на свой хюй насожу…

— А зачем хамить-то? Сказал бы просто — нет! — укоризненно покачал головой не любящий хамов Берия.

Второй азербайджанец, удерживающий в углу остановки девушку («Слушай, какую там девушку? Совсем ребёнок..»), недовольно заметил:

— Ара, давай уже замочи скорей рюсски козлина, а то эта рюсски пилять миня кусаить…

— К сожалению, ребятки, я не русский!

— Чиво?!

— Мингрел я… — и, резко выбросив вперед левую руку, Лаврентий Павлович одновременно сделал полушаг вперёд, перенося всю тяжесть тела на левую же ногу… Открытая ладонь Берии с поджатыми пальцами снизу вверх врезалась в нос первому кавказцу, а потом Лаврентий Павлович резко развернул корпус, и его правая рука воткнулась согнутыми в клюв пальцами в солнечное сплетение преступника. Кавказец хрюкнул и послушно согнулся, и тогда Берия нежно взял его за мохнатые уши и с хрустом насадил переносицей на своё колено.

Товарищ несчастного калеки бросил девушку, выхватил нож…

Лаврентий Павлович укоризненно посмотрел на него и, как говаривала его жена Нателла,[4] «сделал в глазах февраль»…

Второй кавказец завизжал от ужаса, бросил на землю нож и, рухнув на колени, пополз в угол остановки, прикидываясь ветошью…

Лаврентий Павлович с трудом отдышался («Эх, жизня наша кабинетная! Надо мне больше двигаться…») и наставительно сказал барышне, старательно прикрывающей свои прелести обрывками блузки:

— Ну что же вы так поздно гуляете? Где тут у вас милиция?

19 августа 1991 года. Ноль часов сорок восемь минут. Поселок Коренёво Люберецкого района Московской области, улица Лорха, дом 17

— Какая милиция, о чём вы говорите? — женщина, которую Лаврентий Павлович сначала принял за бойкую старушку, после того как она сняла уродующий её платок, оказалась — вполне ещё ничего.

Вот только лицо у неё было смертельно уставшее, изработанное…

«Испитое», — подумал Берия.[5]

— Ведь это же братья Гаспаряны («Вот дела, азербайджанца от армянина не отличил!»), беженцы из Баку («Значит, не совсем ошибся!»).

Они после Сумгаита к нам целой ордой перебрались… А их старший — сейчас в милиции участковым!

— Участковый? — Берия грозно нахмурился. — Гнать в шею надо такого участкового! Не может работник Органов иметь такой мутной родни!

— Ага, погонишь его! Мы-то, местные, всё видим. Они и все ларьки местные под себя подобрали, и рыночек. Все платят им дань! А что делать?

— Жаловаться! В МУР!

— Так ведь жаловались. Когда мы под мостом через Пехорку нашли целую машину варёной колбасы… и что? Приехали, покрутились… а потом наш главный жалобщик сгорел, вместе с домом…

— А в… МГБ?

— Это КГБ, что ли? А… — и женщина безнадёжно махнула рукой. — Ой, дура я старая, что же это я вас всё в сенях-то… Дочка, ты переоделась?

Из комнаты выглянула давешняя барышня. После того как она смыла со своего круглого личика пару килограммов белил и румян, то стала выглядеть совсем юно…

— Да, мамочка… Дяденька Лаврентий, заходите, пожалуйста…

Берия осторожно шагнул за порог.

Комната носила все черты уютной, чистенькой бедности.

— Присядьте, пожалуйста, вот за стол, ничего, что на кухне?.. Сейчас я вам картошечки, огурчиков… Да вы не волнуйтесь, у нас всё свое, не покупное!

Берия вдруг почувствовал, как его желудок громко забурчал, требуя любой еды — хоть чёрного хлебушка!

— А может, вам рюмочку?

Из цветного стекла, пузатенького графинчика потекла в гранёный стаканчик мутная, но весьма ароматная, пахнущая хлебом струйка.

— Гоните? — вздохнул печально Берия.

— Да господь с вами — зачем её, проклятую, гнать, она сама из аппарата течёт… А только как Мишка Меченый свой проклятый сухой закон ввёл — нам без этого никак нельзя! Хоть огород вскопать, хоть крышу починить — плата ведь одна. Пол-литра.

Берия недоумённо вздёрнул брови («Сухой закон? Они там что, совсем одурели?»)

— Да, и всё сейчас по проклятым талонам… и мыло, и сахар, и водка… А что, у вас разве не так?

Вот ведь гадство… А ведь как Он гордился тем, что мы — первые в Европе — отменили карточки… Значит, опять? Что же произошло? Война?

Цепкий взгляд Берии обежал комнату. На тумбочке, под телеприёмником («Неужели? И такой огромный экран!») лежала стопка растрёпанных журналов:

— А можно мне…

— Да смотрите, не жалко…

— Это, дяденька, всё старые — пояснила дочь хозяйки, — «Огонёк»! Но там и интересные статьи есть — например, про то, как Берия первоклассниц насиловал…

Лаврентий Павлович просто на несколько секунд онемел:

— Как это… как это насиловал?!

— Да так! Ездил по улице на машине, и как ему девочка понравится, так он её схватит, в машину сунет, и насилует, насилует… всех насиловал! И актрис, и студенток, и школьниц… Вы разве не читали?

Берия в смятении только покрутил головой:

— И где же он их…

— Да везде, дома или на работе!