Огнеглотатели - Дэвид Алмонд

— Дрянь это все, — шепчет. — Крикливая дрянь.

А потом вытащила из целлофановой упаковки белую рубашку, приложила ко мне. Так и разулыбалась от удовольствия.

— Шикарно будешь в ней выглядеть, — говорит.

Подергала в швах, подняла к солнцу, покрутила головой, подумала, потом достала пару фунтов.

И рассмеялась.

— Сядет она. Обязательно сядет. Но выглядеть ты в ней будешь отлично. Этакий молодой франт.

А потом мы ели горячие бутерброды с мясом, поливали их соусом и горчицей, облизывали сок с подбородка и между пальцев. Пили сарсапарелевый напиток у лотка со здоровой пищей. А потом ушли от лотков к самой воде. Она текла ниже, метрах в трех. Над водой парили чайки, пикировали на объедки, которые им кидали ребятишки. Как раз начинался прилив, у берегов вода бурлила, волновалась, кружилась. А мама все смеялась, подставляя лицо солнцу.

— Говорила я твоему отцу — тучи еще рассеются, — сказала мама. — А он у нас старый брюзга. Вечно твердит про осень и зиму.

Ухватила меня за руку и потащила дальше.

— Пошли! — торопит. — Прокатимся на лифте до неба!

Лифт находился внутри каменной опоры моста. Мы остановились в тени у огромного стального пролета. Я раскинул руки между двумя здоровенными заклепками. Наверху ревел поток машин. Рядом чайка выдирала кровавые ошметки из бумажного пакета. Прозвонил колокол у реки, вдали прогудела пароходная сирена.

Тут подъехал лифт, внутри сидел на табуретке маленький человечек.

— Прошу вас, мадам, — пригласил он. — И вас, молодой человек!

И давай нажимать кнопки и дергать рычаги. Я все смотрел, пока мы с тряской поднимались вверх, — человечек от мамы глаз оторвать не может. На полочке рядом с ним стоял термос, коробка с бутербродами, лежали ручка и блокнот. Он перехватил мой взгляд.

— Я все записываю, — говорит. Глаза как блеснут! — Про каждого пассажира. Так, на память.

Меня так и потянуло взять блокнот и заглянуть туда; он понял.

— Ох, да вам это наверняка скучно покажется, — говорит. — Там одни даты, описания да заметки про погоду. — Пожал плечами. — Надо же чем-то заполнять дни, а то все время вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.

Мама протянула ему монетку, он взял и галантно распахнул дверь.

— Прибыли. Всего наилучшего, мадам. Всего наилучшего, молодой человек.

Мы вышли на площадку над мостом. Едва затворилась дверь, он схватил ручку.

— Красивая, яркая дама, — донеслось до меня. — Вся в красном. С ней тихий мальчик. Второе сентября тысяча девятьсот шестьдесят второго. Солнечно после дождя.

Двери лифта затворились. Мимо неслись автобусы, грузовики и машины. Воняло отработанным бензином. Мама стояла у парапета и смотрела вниз, на реку и рынок. Я скрючился рядом и смотрел вниз через металлические прутья. Река бурлит. Под нами пролетают чайки. Внизу, на краю рынка, так и стоит толпа вокруг Макналти. Его опутывают цепи. Он дергается, извивается и пытается все это сбросить.

— Ты посмотри на него, — сказала мама. — Вот бедняга.

И повесила голову — волосы упали и закрыли мне вид. Наклонилась вперед, и мне стало видно ее лицо. Улыбнулась из головокружительной высоты над мостом. А потом рассмеялась и бросилась бежать. Красное пальто распахнулось и взлетело, как два крыла.

— Вперед, Бобби! — кричит. — Догоняй! Кто первый перебежит на ту сторону?

3

В город мы вернулись пешком. Дождались автобуса у военного мемориала. На нас смотрел ангел с мечом в руке. К нему тянулись стоявшие рядами каменные солдаты. Поверх убористых строчек с именами погибших горожан кто-то написал белой краской: «ДОЛОЙ ЯДЕРНУЮ БОМБУ». В автобусе мама обняла меня одной рукой, а я не возражал, мы так и сидели, прижавшись друг к другу, пока автобус тарахтел по городской окраине. Я сижу и пытаюсь расслышать стук ее сердца. Мама сказала — какое небо красивое, синева перетекает в бесконечные оттенки фиолетового, розового и оранжевого. И как пойдет нахваливать поля, изгороди, садовые участки, голубятни, силуэты коперов к северу. А потом ахнула, едва увидев вдали сверкающее море и крыши нашего Кили-Бей.

— Просто как… — говорит. — Впрочем, кто может описать такую красоту?

— Ты, — пробормотал я, но так тихо, чтобы она не расслышала.

— Ты, — сказала она. — Ты чего-то совсем притих в последнее время. Куда подевался наш жизнерадостный безобразник? — Она сжала мою руку. — Ну, не переживай. Это такой период. Скоро опять станешь жизнерадостным. Ух, ну только посмотри на Мистера Все-Под-Контролем!

Смотрю — папа дожидается нас на перекрестке рядом с «Крысой», руку поднял, чтобы остановить автобус. Мама, когда спрыгивала, топнула ногой.

— Думаешь, мы такие тупые, что проедем свою остановку? — спрашивает.

А потом хихикнула и поцеловала его.

— День прошел просто отлично! — объявила она. — Рынки, мосты, силачи. Давай расскажи ему, Бобби. Расскажи, что ты сделал! Давай!

Мы все взялись за руки и зашагали по дорожке к морю. Идем мимо почты — витрина там забита рыболовными сетями, комиксами, игрушечными солдатиками и автомобильчиками, ненастоящими собачьими какашками, ведерками и лопатками. Я тем временем собираюсь с мыслями.

— Там был такой дядя, его зовут Макналти… — говорю, а мама разом меня обрывает:

— Дядя? — И как захохочет. — Дядя? Да это дьявол, демон, бандит… И ты представляешь, кого именно он выбрал из всей толпы?

И мы все давай хохотать, а мама рассказывает про этого ненормального с его спицами и цепями и про его трясущегося ассистента — в смысле, меня. А папа раз — и примолк.

— Низкорослый, волосы черные, в татуировках? — уточнил папа. — Макналти?

— Да, — ответил я.

— А ведь я его знавал раньше.

— Ты его знал? — удивился я.

— Угу. — Папа покачал головой и уставился в пустое небо. — Вот только думал, что он уж давно умер.

Мама вытаращилась на него, широко открыв глаза.

— Ну ничего себе, — говорит. — А ну, выкладывай все подробности.

Папа тихо рассмеялся. В конце дорожки показалась шершавая полоска пляжа. Тут же был разбитый колесами круг, где разворачивались машины и повозки. Мы дошли до пляжа, там острые кусочки угля смешались с мягким белым песком.

— Ну же! — не отставала мама.

— Дело было в конце войны, — сказал папа. — Целую вечность назад. В сорок пятом году нас отпустили по домам. Мы с ним возвращались из Бирмы на одном судне. Он был из тех, кому больно уж крепко досталось, слишком много выпало всякого. Мозг у него кипел, как чайник. Перебрал он войны, перебрал зноя, перебрал всяких магов. Не человек был, а развалина. Малыш Макналти, говорите? Вот уж не думал, что он столько протянет.

Темнело. Вышли звезды. Завращался прожектор на маяке. Мы пошли к воде.

— На судне он у нас был вместо шута. По большей части мы его терпели, иногда подсмеивались. Мозги у него совсем выгорели. Чары и заклинания, проклятия и пляски. Показывал всякие фокусы с веревками, шпагами и огнем. Некоторые говорили — настоящий чародей. Некоторые подыгрывали ему, заботились как могли. Было понятно, что без присмотра он пропадет. Но были там и такие… ведь жестокость человеческая безгранична. Однажды утром иду, а он лежит кучей на трапе, вся одежда разодрана, череп проломлен, весь в крови. Я ему: чего случилось? А он мне — ничего. Ничего. И ревет белугой. Весь трясется. Я до него дотрагиваюсь — а у него глаза как у побитой собаки. И все поскуливает… Я кликнул медсестру, и пока она накладывала швы, он даже не поморщился. Только гладил мне руку и повторял — славный ты, славный паренек. Бедняга!

— Интересно, как это его к нам занесло? — говорит мама.

— Бог ведает, — отвечает папа.

Прожектор на маяке повернулся в нашу сторону. Стал ярче, потому что надвинулась ночь. Мы стояли и вдыхали морской воздух. Смотрели, как ныряет припозднившаяся крачка. Дальше на берегу морские угольщики и их пони тащили телеги, набитые добытым из моря углем. Смеялась какая-то девочка, я вгляделся в том направлении. Воздух затих. Море затихло. Отполированным металлом протянулось до темного, полностью плоского горизонта. Свет прожектора превратился в луч, который шарил по морю, по земле, опять по морю. Мы стояли молча, неподвижно. Даже почти не дышали, будто боялись нарушить этот покой. И вот наконец мама вздохнула. Папа зажег сигарету, глубоко втянул дым.

— В каком мы мире живем, — сказала мама.

Улыбнулась. И как толкнет папу локтем.

— Ну, мистер кулинар, — говорит, — какие чудеса нас ждут по возвращении домой?

— Целый банкет, — говорит папа. — Пошли покажу.

Мы зашагали к своему дому над пляжем. В окне горел свет. Бледный дым стоял над трубой.

— Макналти, — говорит папа. — Давай ты меня туда отведешь, Бобби, покажешь, где его видел. Может, он еще вернется. Кто бы мог подумать, через столько-то лет. — Он открыл калитку в сад. Сжал мою руку. — Он, сынок, всегда был безобидным. Так что не шугайся.