Суета сует - Георгий Садовников

Наше тождество, вероятно, смущает Елочку. Пока нам удалось единственное — отвоевать ее у футболистов. Теперь она официально считается нашей девушкой. Желающих приударить за Елочкой отныне предостерегают:

— Бросьте. Не суйтесь. У нее парень. Даже двое.

Я озабоченно кидаю на Гусакова взгляд механика. Поршни и шестерни у того работают бесперебойно. Очевидно, у него там все смазано. И смазка первый сорт, можно не беспокоиться.

Я опять занимаюсь Елочкой и все-таки выжимаю из нее причитающуюся улыбку.

Тут же раздается звонок. Гусаков убирает конспект в папку, смотрит в нашу сторону и сухо говорит:

— Севостьянов и Зуев, в деканат!

Кирилл нехотя закрывает книгу. Трет лоб. Я подталкиваю его.

— Шевелись!

Мы идем в деканат.

— Ни пуха ни пера! — кричат однокурсники.

Комсорг Бурлаков хлопает меня ниже спины. Хлопок сопровождается цитатой из Франсуа Вийона: «И сколько весит этот зад, узнает скоро шея».

— Ладно. Мелочная, низкопробная зависть, — огрызаюсь я.

— В чем дело? — сурово допрашивает декан.

Он еле выглядывает из-за телефонного столика. Зато плечи его гораздо шире. Такое впечатление, будто телефонный столик раздвинули наподобие обеденного стола.

У окна скучает Гусаков.

Я невозмутимо смотрю на декана, на Гусакова и молчу. Это проверенный годами метод. Сколько бы меня ни ругали, я молчу. Отвечать ругающему — только подбрасывать ему свежие мысли. Со мной он иссякает быстрехонько. Не получив отдачу, он невольно начинает слушать свой голос. Ему становится стыдно за себя: мол, экий я тугодум, экий корявый у меня язык. Теперь уж не поймешь, кто виновник — я или он.

— В чем дело? — повторяет декан.

И Кирилл срывается.

Сколько раз я учил его уму-разуму, так нет — он срывается.

— Я ушел в знак протеста! — горячится Кирилл. — Разве у него лекции? Он писал их двадцать лет назад. За это время вышли тысячи книг, а он читает лекции двадцатилетней давности. Только вычеркнул некие изречения. Вот и весь труд!

Никудышные у Кирилла нервы. Я согласен: лекции Гусакова — дрянь. Вероятно, они ему самому осточертели порядком. Только переписать заново не доходят руки. Лень или заела обыденщина. И лезть из-за этого на скандал ни к чему. Просто нерационально во всех смыслах. Трудно, что ли, отсидеть два раза по сорок пять минут? Отсидел — и ступай на четыре стороны. Но Кириллу обязательно надо орать и размахивать руками. Суетливый он человек.

— Севостьянов, не забывайтесь, — ворчит декан, — вы всего-навсего студент, а Николай Николаевич — ученый, знающий свое дело.

— Пусть говорит, пусть говорит, — кротко просит Гусаков.

— Он Сартра называет мракобесом, трубадуром мировой реакции, — возмущается Кирилл. — А Сартр ездил на Кубу и писал о Фиделе. В Сартра бросили бомбу. Какой же он мракобес?

— Николай Николаевич — специалист, — уклончиво отвечает декан. Сам он преподает средневековую историю, а зарубежную литературу считает монополией Гусакова.

— Видите ли, — снисходительно поясняет Гусаков, — речь идет о Сартре-писателе. Вы путаете Сартра-писателя с Сартром-человеком.

— Это же неотделимо! — вопит Кирилл.

— Ну вот.

Гусаков разводит руками: полюбуйтесь на этого студента, — но тот почему-то сразу затихает.

— Можно посещать лекции другого преподавателя? Разрешите? — миролюбиво просит Кирилл, я бы сказал, умоляюще просит.

— Разрешите ему, разрешите, — оскорбляется Гусаков.

— Не разрешаю, — хмурится декан. — Порядок есть порядок. Заработайте кандидатскую степень, тогда и капризничайте. А пока марш на лекции.

Мы выходим в коридор.

— Ты словно Сусекин. Ты кисель, ты размазня, — говорю я Кириллу. — На экзамене Гусаков припомнит. Будет тебе наука.

— Я сам припомню! — петушится Кирилл.

У окна маячит Елочка. «Болеть» за нас она считает своим священным долгом. В качестве нашей девушки.

До этого она «болела» за футбольную команду. Раньше за ней ухаживали одиннадцать футболистов — команда мастеров класса «Б» в полном составе. Так было, пока в это дело не вмешались мы с Кириллом.

Елочка берет Кирилла под руку. Я это предчувствовал. То, что она возьмет под руку Кирилла, а не меня. Еще бы, он читал книгу и не смотрел на Елочку.

Кирилл мягко отнимает руку.

— Болит, возьми Йога.

— Вот как?

Елочка обиженно уходит по коридору. Что тут скажешь? Не владеет собой Кирилл. Так ли трудно пройти с Елочкой до аудитории? Даже если болит рука, хотя я раньше не замечал, чтобы она у него болела. Но сейчас я молчу. Меня это устраивает. То, что Елочка уходит. Она уходит не от меня. Она уходит от Кирилла. Я немного доволен. Мы не только друзья, но и соперники.

— Не забудь, вечером литгруппа, — напоминает Кирилл. Он задумчиво смотрит вслед Елочке.

Следующую лекцию, по истории СССР, читает доктор наук Спасский. Он грузно разваливается на стуле, чешет мизинцем ухо и ведет речь о стрелецком бунте. Временами доктор достает из бумажника пожелтевшие блокнотные листы и цитирует летописца.

Кирилл завороженно следит за Спасским: уж очень интересно читает этот доктор наук. Я и сам не могу заниматься посторонним делом. Пробовал листать Лорку — ничего не вышло. Лишь временами удается бросить взгляд на Елочку. Она сидит к нам спиной. Она сердита.

Всегда заметно по затылку, сердится человек или нет. Если сердится, затылок точно каменный. Твердый на взгляд.

После лекций мы подходим к Елочке. Она слишком увлечена своей папкой бежевого цвета и нас не замечает. Она перекладывает в папке учебники и конспекты. Закрывает замок «молнию». Сосредоточенно морщит лоб. Тянет замок «молнию» в обратную сторону, словно распарывает папку, и вновь копается в ее недрах. Будто от этого зависит ее молодая и прекрасная жизнь. Разве заметишь в этакой .серьезной ситуации двух мужчин? Тех, что подошли и терпеливо ждут. Куда там! Тут не до мужчин...

— Хватит тебе. Хочется есть, — произносит Кирилл укоризненно.

— Я еще должна с вами обедать? — спрашивает Елочка обреченно и поднимает глаза.

Они печальны. Они говорят: что ж, терзайте меня, нежное, беззащитное создание.

Я ни слова, мои нервы начеку. А вот на лице Кирилла страдание.

— Идем, Елочка, ну, пожалуйста.

— Что ж, идем, — грустно кивает Елочка.

Мы молча шагаем. В середине Елочка, Кирилл и я по бокам. Ее конвой. Елочка прерывисто вздыхает. Кирилл кривит губы. Я единственный держу себя в руках. Это тянется до первой магазинной витрины.

— Туфли! — вскрикивает Елочка и вспархивает к витрине. — Ой! — Она указывает на красные остроносые туфельки.

— Очень милые туфельки, — льстиво подтверждает мой друг Севостьянов.

Но Елочку теперь не остановишь, на этом она не успокоится. Пропал наш обед.

— Юбка!

Юбка из толстой шерсти — мечта Елочки. Когда у нее будут свои деньги, она первым делом купит такую юбку. Это нам известно давно, тем не менее минут двадцать мы топчемся вокруг молодой дамы (дама судачит с продавщицей кваса) и обсуждаем ее юбку, толстую, волосатую, будто сшитую из войлока.

Мы передвигаемся с минимальной скоростью, на какую способен человек. Если пойти в обратную сторону, и то больше шансов попасть в столовую. Во всяком случае, можно выйти с противоположной стороны земного шара. Нас гложет червь голода, а мы дискутируем возле каждой витрины. Вернее, Елочка дискутирует сама с собой. Она решает проблемы, волнующие блондинок и брюнеток тысячелетиями. Мы только изнеможенно бормочем: «Да, да...» Нам бы вопить во все горло. Но Кирилл не решается протестовать. А для меня это лишний повод потренировать нервы. Раз уж он подвернулся, почему бы его не использовать?

3

В столовую мы в этот день все-таки попали. Заявились в самое неподходящее время — в часы «пик». Нас, пожалуй, только и не хватало. Мы оптимистично пристроились в хвост очереди, вьющейся между столиками. Нам уже не важно, будет ли обед. Дорог сам факт: чудо произошло — мы все-таки в столовой. Словом, тот случай, когда стремление, вытряхнув свою материальную суть, становится самоцелью. Упрощенно, то есть по-житейски, это звучит так: когда человек лишился всяких шансов поесть, для него уже важен сам принцип. Нет на свете более принципиальных людей, чем голодные.

Впрочем, нам повезло. В голове очереди мелькнула тщедушная фигура волосатого студента-медика Жукова, нашего приятеля. Мы ему обрадовались вдвойне. То, что он стоит у самой раздачи, — это уже вполне объяснимый повод для радости. Кроме того, каждый студент считает за благо обедать за одним столом с медиком Жуковым. И чем меньше у студента денег, тем выше это благо... Нет, Жуков не меценат. Я в жизни не встречал более нищего студента. Дело тут в другом. Мы сейчас начнем обедать, и непосвященным все станет ясно.

Жуков взял и на нашу долю. Расплатился я. У меня всегда водятся деньжата, и при этом я добрый, компанейский парень. Кирилл, тот может посоперничать с Жуковым. Я имею в виду безденежье. Он существует на одну стипендию. Летом он еще кое-как перебивается редиской. Зимой ему туго. Тем не менее нет на курсе студента, который не был бы ему должен. Я тоже частенько даю взаймы, и странно получается: мне отдают, а ему не возвращают. Словно его карман — общекурсовой котел.