Залив в тумане - Владимир Беляев

— Устали? — спросил Симаченко у медсестры, когда последний раненый был погружен в машину.

— Очень, — созналась она, утирая платочком пот с лица.

Впервые за все время быстрой работы они смогли спокойно и внимательно поглядеть друг на друга. У сестры были длинные густые ресницы, зеленоватые глаза и немного вздернутый, ещё совсем ребячий нос с чуть заметным шрамиком на переносице.

— У вас на губе кровь, — сказал Симаченко. — Откуда?

Сестра быстро вытерла платочком губы и, заметив кровяное пятнышко, сказала:

— Пустяки. Мне было очень тяжело, и я губу закусывала...

— Руки, небось, болят?

— Ой, как болят! Вы поглядите! — И она показала ладони, мягкие, красные и вспухшие от носилок.

— Много раненых?

— Пятый бот с утра подходит. Вы представляете? И еще на том берегу остались.

— Город бомбили? — спросил Симаченко, усаживаясь рядом с ней на брёвнышке.

— Пока больше не трогают. Видно, целым взять хотят. Такая же, впрочем, штука, как и с Ленинградом. Думали все, в первый же день его бомбить станут, а вот ничего. Неделя прошла — и пока ничего.

— А вы откуда это знаете? — спросил Симаченко.

— Я же из Ленинграда.

— Давно?

— Позавчера.

— А я сегодня.

— Нет, правда? Вы ленинградец?

— Ну, конечно. Мечеть знаете?

— Ну еще бы! Около Петропавловки.

— А я за мечетью живу. Жил, вернее. На улице Мичурина. Угол Мичурина и Малой Посадской. А вы?

— Я-то в общем из Луги, там у меня мама и братья, но последние два года я в Ленинграде жила. На Васильевском острове, в Мучном переулке.

— Мы почти соседи, — обрадовался Симаченко, — Петроградская и Васильевский совсем рядом. Давайте тогда познакомимся. Меня зовут Никита. Никита Степанович Симаченко.

— Тамара Вишнякова, — сказала сестра просто, протягивая Симаченко мягкую, усталую руку.

— А отчество?

— Да зовите просто Тамара.

— Товарищ лейтенант, не опоздайте, — донесся с баржи чей-то выкрик.

Симаченко увидел, что все уже сели в баржу и буксир собирается отчаливать.

— Ну, прощайте, землячка, — поспешно пожимая руку Вишняковой, сказал Симаченко.

— Оставайтесь живы, — сказала Тамара, провожая его взглядом.

Симаченко подбежал к краю пристани и как только спрыгнул вниз, на упругую палубу баржи, канат, соединявший ее с буксиром, стал натягиваться.

Баржа уже была на середине залива, но Симаченко увидел, что Тамара с берега машет ему платочком. Он помахал ей в ответ пилоткой, и ему вдруг стало необычайно легко на душе. Исчезло почти совсем чувство растерянности, что овладело им при виде раненых. Страстно захотелось жить, драться, увидеть когда-нибудь ещё раз эту миловидную сестричку в коричневом берете. И заметив, что лица бойцов, окружавших его, все ещё мрачны, Симаченко сказал им:

— Ну, чего загрустили, ребята? Страшно? А вы не тужите. На войну ведь едем, а не на свадьбу. А на войне — не без этого!

3. ЖИЗНЬ НА КОЛЕСАХ

Вагонные встречи и разговоры забываются быстро, но тем не менее доктор Карницкий запомнил вопрос своего попутчика молодого веселого лейтенанта, который сперва не хотел пускать его в вагон, а потом спросил: «Вы кто, хирург или по внутренним?».

Еще и тогда, в поезде, в этом вопросе доктор Карницкий почувствовал маленькую, едва уловимую обиду. Почему лейтенант не спросил: «Вы кто, физиотерапевт или по внутренним?» Очевидно, это было не случайно. Очевидно, были такие специальности врачей, которые занимали на войне первые, основные места и были медики таких профессий, применение которых будет возможно, когда всё утрясется и войдет в привычный ритм войны. Он понял это особенно ясно, когда прибыл на фронт и получил назначение в часть.

— Ничего, доктор, не горюйте. Принимайте пока санитарный поезд, а там видно будет, — сказал ему начальник отдела санитарных кадров армии, — но обещаю вам твердо: наклюнется подходящее место — переведем на грунт и будете вы снова физиотерапевтом, как в Ленинграде. Вы там лечебницей водников заведывали?

Карницкий утвердительно кивнул головой.

— Обидно, конечно, мне на рельсы вас переводить, —добавил участливо начальник отдела кадров, протирая круглые очки в роговой оправе, — но что поделаешь? Всему виною война. Она спутала карты многих из нас. Возьмите, лично я — венеролог. А теперь, видите, всякие тут отчётности, писанина. Надо. А раз надо, следует примириться и потерпеть. Желаю удачи...

Составленный из спальных и товарных вагонов, длинный санитарный поезд с красными крестами, которым стал командовать Карницкий, забегал по Кировской дороге от армейских госпитальных баз до городов фронтового тыла.

Налетая на дорогу, немецкие бомбардировщики не раз выслеживали и санитарный поезд Карницкого. Бомбы падали рядом с бегущими по рельсам вагонами. Осколки оконных стекол нередко засыпали постели раненых.

Однажды бомбёжка застигла поезд на станции. Ещё до сигнала «воздух» паровоз ушёл к водокачке, оставив вагоны на запасных путях. Едва первая бомба врезалась неподалёку в рельсы, стекла в классных вагонах вылетели и поезд качнуло. Сестры и санитарки — кто куда. Одна выскочила на улицу, другая — под нижнюю полку вагона залезла. Доктор Карницкий и сам бы непрочь заползти туда. Всё как-никак надежнее. И осколок не так быстро заденет. Разве только прямое попадание. Но, собравшись с силами и поёживаясь от воя бомб, Карницкий пошёл по штабному вагону. Он наклонялся и, легонько трогая девушек, говорил:

— Да будет вам! Вылезайте. Раненые-то одни остались. Ну, как вам не стыдно?

Смущенные и красные сестрички вылезали и, затыкая уши, пробирались в соседние вагоны. Спокойный голос Карницкого помог им овладеть собой.

— А где Вишнякова? — спросил доктор последнюю из сестер, вылезавшую из-под лавки.

— На улицу выбежала, — ответила сестра.

Доктор прошел в тамбур и, открыв дверь, увидел в нескольких шагах от поезда в канаве коричневый берет новенькой, прикомандированной к нему на один рейс, сестры Вишняковой. И только он хотел окликнуть ее, позади завыла бомба. Удар страшной силы снова качнул вагон, и Карницкий инстинктивно присел в тамбуре. Обломок стального рельса со звоном шмякнулся около Вишняковой. Слышно было, как сыплется на крышу вагона земля.

— Вишнякова, живы? — крикнул, подымаясь, Карницкий.

Сестра вскочила. Лицо ее побледнело.

— Убита! — крикнула она доктору, ошеломленная, испуганная, ничего еще не соображая.

Из вагонов послышался смех. Как ни было опасно в эти минуты, но ответ Вишняковой рассмешил многих.

— Да идите сюда, покойница! Еще простудитесь, — сказал доктор. И Вишнякова пошла к составу, стыдясь своего малодушия, неловкими шагами. «Уж лучше бы оставалась я работать там, на причале, — думала она, — ведь засмеют меня все за то, что я сказала».

Со всеми этими неприятностями военного времени Карницкий примирился довольно быстро. Он даже привык к ним, к вагонной тряске, к вынужденным остановкам посреди безлюдных сопок, потому что «где-то впереди бомбят разъезд».

На маленьких северных станциях его поезд иной раз встречал составы, идущие из Ленинграда. Он перехватывал военных, бегущих с чайниками за кипятком, и спрашивал:

— Ну, как там? Не бомбят?

— Да нет! Разведчики иногда прилетают, а бомбежки не было. В общем спокойно, — отвечали ему.

В Ленинграде у Карницкого осталась жена. Получая такие ответы, он меньше волновался за ее судьбу.

Доктор любил обходить идущий поезд глубокой ночью, когда больные вместе с обслуживающим персоналом отсыпались за все часы беспокойного дневного пути по прифронтовой дороге.

Мерно покачивается вагон, стучат его колеса. Дежурная сестра прикурнула[1] у белого столика в проходе. Тут же в стаканчике около нее поблескивают градусники; второй том «Войны и мира» заложен длинной мужской гребенкой из пластмассы.

Доктор берет со столика пачку историй болезни, садится рядом на табуретку и начинает перечитывать их одну за другой, представляя в памяти весь предварительный путь раненого. Вот маленькая светлокоричневая карточка передового района, быстрая запись полкового врача: «Сержант Акинфиев — проникающее осколочное ранение левой ноги, задет сосудисто-нервный пучок. Направляется в медсанбат».

Акинфиев лежит на верхней крайней койке вагона для тяжело раненых. Покоясь на шине Брауна — странной подставке из металлических прутьев, — нога существует как бы отдельно от спящего раненого. Акинфиев уже хорош. После медсанбата он побывал уже в эвакогоспитале — гнойные выделения из раны прекратились — недаром окна в гипсовой повязке вторую неделю как замазаны наглухо. Возможно, скоро повязка будет снята совсем и врачи посмотрят, как будет двигать ногой раненый. Отрываясь от истории болезни, Карницкий смотрит на спящего Акинфиева и, представляя себе дальнейший его путь, уже вмешивается в судьбу сержанта как физиотерапевт. «Эх, хорошо бы его да прямиком в Старую Руссу, да сразу же после того, как рана затянется, применить грязелечение, попробовать вернуть жизнь поврежденным и оцепенелым нервам и мышцам». Но Старая Русса захвачена немцами, да и не только она. Отлично оборудованная физиотерапевтическая лечебница в Павловске, под Ленинградом, наверное, тоже разбита немецкими снарядами. А сколько труда вложил в нее когда-то доктор, и как было бы хорошо положить туда Акинфиева, полечить его там и всеми средствами физиотерапии добиться того, чего хирургам трудно было достигнуть скальпелем.