Желтые перчатки - Николай Шпанов

Итак, ночной гость, посетивший институт, пользовался свечой. На это указывали капли стеарина на полу возле шкафа и на самой дверце. В одном месте капли падали так густо и столько времени, что образовали толстую кляксу. Из-за этого-то стеарина ход мысли следователя неожиданно и повернулся в совершенно новом направлении: у налётчика был сообщник в стенах института, а может быть, даже сам налётчик был только техническим исполнителем плана, начертанного этим сообщником-вдохновителем.

Дело в том, что, когда следователь, почти буквально для очистки совести, так как внутренне был убеждён в ненужности этого шага, произвёл дактилоскопирование сотрудников института, он был поражён неожиданным открытием: совершенно ясные отпечатки пальцев преступника, оставшиеся на стеариновых пятнах, в точности соответствовали оттискам инженера Гордеева. Это было так неожиданно и так несуразно, что следователь сейчас же заподозрил, что Гордеев дотрагивался до стеариновых пятен, придя на работу, когда вместе с другими сотрудниками осматривал место преступления. Но Гордеев категорически отрицал это: по его словам, он не подходил к шкафу ближе других и, уж безусловно, к нему не прикасался.

Не настаивай на этом Гордеев так упорно, следователь, может быть, и не решился бы его арестовать. Но это категорическое отрицание в сопоставлении с тем, что Гордеев не мог или не хотел объяснить, где провёл ночь, в которую было совершено преступление, и, наконец, вторая серия его же отпечатков, обнаруженная на подоконнике окна, через которое бежал преступник, — всё это привело следователя к уверенности, что Гордеев причастен к преступлению.

Удивительным было то, что Гордеев, работающий в институте и хорошо знающий его порядки, мог так жестоко ошибиться шкафом и указать медвежатнику не тот, в котором хранились деньги. А к тому, что Гордеев охотился именно за деньгами, следователя привели дополнительные сведения, добытые о жизни Гордеева. За последний месяц образ жизни инженера резко изменился. Со времени связи с Фаншеттой он редко бывал дома, почти не давал матери денег на хозяйство, ссылаясь на денежные затруднения, и, действительно, почти постоянно нуждался в деньгах.

Следователь не видел ничего удивительного в том, что круг замкнулся именно так, как он замкнулся. Такого рода натуры, как Гордеев, насильственно сдерживающие свой темперамент либо из соображений карьерных, либо потому, что разум полностью владеет их поступками, однажды, когда рассудок им изменяет под влиянием каких-либо внешних импульсов, вроде неожиданной страсти, вина и т. п., отпускают вожжи и уже не в состоянии бывают собрать их.

В общем, мнение следователя, по первым шагам, сводилось к тому, что в виновности Гордеева сомнений нет. Остаётся лишь узнать его сообщников.

С добытыми сведениями и с заключением следователя я помчался к Кручинину.

Я застал Кручинина в ворчливом настроении. Он сетовал на то, что наше Мякинино — тем и милое, что оно не было засижено дачниками, — не по дням, а по часам теряет свою прелесть.

— Придётся покончить с подмосковными дачами, — сказал Кручинин, увидев меня. — Завтра же складываю чемоданы и еду куда глаза глядят. Ты со мною?

Хотя я и старался показать, будто ничего, кроме мелких городских новостишек, я не привёз, он сразу понял, что это не так. Словом, Кручинин уселся на пенек и принялся скручивать папиросу. По всей его повадке, хорошо мне знакомой, я уже знал: он ждёт подробного рассказа. И мне ничего не оставалось, как рассказать всё, что знал.

Когда я окончил рассказ, Кручинин казался таким же спокойным, как всегда. Папироса дотлевала в его пальцах тоненькой струйкой синего дыма. Честное слово, можно было подумать, что он больше занят этим дымком, нежели моим рассказом.

— Что ты думаешь? — спросил он, наконец.

Я мог только недоумённо пожать плечами.

— Дружба Вадима мне очень дорога, — сказал он, испытующе поглядев на меня, — но значит ли это, что я должен вмешаться? Может быть, именно поэтому нужно отойти. Могу ли я с полной уверенностью сказать, что личные мотивы не сыграют никакой роли в моих выводах?

Я слишком хорошо знал Кручинина, чтобы колебаться в ответе. — Ни минуты не сомневаюсь: если ты придёшь к выводу, что он виновен, никакие соображения не смогут повлиять на твоё решение.

— Может быть, это и так. Что же отсюда следует?

— Пожалуй, одно: ты должен принять участие в этом деле. Кто сделает больше тебя для выяснения истины?

— Ради сохранения его дружбы?

— Нет, ради самой истины.

— Благодарю, но… не переоцениваешь ли ты мои силы?.. Знаешь, что?..

Я ждал, что будет сказано, но так и не дождался. Он вдруг решительно зашагал к даче.

Вопросы были излишни. Я знал: мы тотчас отправляемся в город. Действительно, через несколько минут мой маленький автомобиль уже мчался по московскому шоссе, нещадно подгоняемый нетерпеливой ногой Кручинина.

Мы уже подъезжали, когда Кручинин спросил:

— Следователь говорит, что Вадим отказывается объяснить, где провёл ту ночь?

— Да.

— Ну, я заставлю его говорить! — энергично воскликнул Кручинин.

— И ты думаешь, что всё разъяснится?

— Думать я буду после того, как что-нибудь узнаю.

Я отлично понимал: в том, чтобы узнать, где был той ночью Гордеев и получить доказательства его алиби, — единственный шанс для опровержения доводов дактилоскопии, хотя тут следует заметить, что наличие следов Гордеева на месте преступления свидетельствовало против него сильнее самых авторитетных свидетелей. Нужны были очень веские, я бы сказал, абсолютно неопровержимые доказательства для того, чтобы спорить с дактилоскопией. Впрочем, я понял, что если Кручинину удастся выжать из Гордеева выгодное для него признание о том, где он был ночью, то, вероятно, Нил надеется доказать, что оттиски на стеарине образовались после совершения преступления. Хотя, должен сознаться, я совершенно не представлял себе, каким путём можно это сделать,

Кручинин сошёл у прокуратуры, а я поехал к нему домой, где и провёл почти три часа в состоянии крайнего нетерпения, подогреваемого раздающимися каждый час телефонными звонками Анны Саввишны.

Едва Кручинин отворил дверь, я не мог удержать сам собою сорвавшийся вопрос:

— Что он сказал?

Кручинин мгновение смотрел на меня с недоумением, словно я и без него должен был знать всё.

— Он сказал, что не виновен, но о том, где был той ночью, — ни слова… Он воображает, будто я не узнаю это я без него. Одевайся!

— Послушай, я голоден. Давай пообедаем.

— Хорошо. Я поеду один.

Я поспешно схватил шляпу, и мы пустились к автомобилю.

— Куда же ехать? — спросил я в недоумении.

Последовало загадочное:

— Пока прямо.

Перчатки на рояле

Я с трудом сдерживал раздражение, повинуясь лаконическим указаниям Кручинина: «налево», «направо», «прямо». Точно он боялся сказать мне адрес?!

В конце концов мы остановились у большого нового дома в одном из переулков неподалёку от Бородинского моста. Также в молчании, минуя лифт, поднялись на несколько этажей и позвонили.

Нам отворила женщина лет тридцати. Её можно было бы назвать красивой, если бы не невыносимая яркость искусственно окрашенных перекисью водорода волос. Особенно резко бросалось в глаза несоответствие химической поправки, введённой этой дамой к краскам, отпущенным ей природой. Удивительно редкий и приятный розово-смуглый цвет её кожи был бы прелестен в рамке чёрных волос.

Я знаю: такие люди, как Кручинин, до конца владеющие своими эмоциями, умеют не поддаваться первому впечатлению, но для нас, обыкновенных смертных, первое впечатление бывает нередко решающим.

И вот, в те короткие мгновения, что я стоял на площадке лестницы, пока Кручинин представлялся химической блондинке, я успел с полной неопровержимостью установить, что никакие положительные качества, какие в будущем обнаружатся в этой особе, не смогут сделать нас друзьями. Как объект симпатии она была для меня потеряна раз и навсегда.

Узнав, кто перед нею, Фаня Львовна — это была она — сначала несколько смутилась, потом неподдельно обрадовалась. Оказалось, что она слышала от Вадима о его прежней дружбе с Кручининым и не раз горевала об её утрате. Она не решилась обратиться к Кручинину с просьбой о помощи, не будучи с ним знакома и понимая некоторую двусмысленность своего положения.

— Но можете ли вы себе представить что-нибудь более двусмысленное, я бы даже сказал бессмысленное, чем нынешнее положение Вадима? — возразил Кручинин.

Я не мог не заметать усилия, сделанного Фаншеттой, чтобы удержать навернувшуюся в уголке глаза слезу.

— Вы правы… — сказала она дрогнувшим голосом. По-видимому, она колебалась, не решаясь задать какой-то вопрос, вертевшийся на языке. Она, отвернулась и несколько минут смотрела в сторону. Потом решительно и, глядя прямо в глаза Кручинину, спросила: — Что может спасти Вадима?