Столичный доктор (СИ) - Вязовский Алексей

В тот момент, когда я дошел до ощупывания себя — длинные волосы, маленькие усы с бородкой, не очень тщательно выбритые щеки — в соседней комнате раздалось позвякивание, шарканье. Дверь открылась, голубоглазый мурзик рванул на выход.

— Ах, ты бесовское отродье! — выругался пожилой, лысый мужчина в сюртуке с надорванным правым рукавом. В руках он держал поднос с тарелками, из правой ноздри свисала сопля — вот сейчас в чашку и ухнет. Прямо как сын Манилова у Гоголя, который будущий посланник. Меня аж передернуло всего, до повторной боли в крестце.

Мужик прошаркал к столу, бухнул поднос на столешницу:

— Стало быть проснулись уже, Евгений Александрович? Я окошко открою?

Не спрашивая разрешения, мучитель распахнул створки, пустил в комнату холодный воздух. Да, октябрь. В небе — серая московская муть, мелкий, противный дождик.

— Зима то близенько! — мужик пригладил длинные седые бакенбарды. — Как жить-то будем? Дровишки надо купить, печника позвать трубы почистить. Это рублев десять будет! А то и больше. А мы еще три рубля должны мяснику, да прачке рупь. А за квартиру как платить?

Лысый выжидающе на меня посмотрел. И что отвечать? Цены то дореволюционные. Что вкупе с газетами за 1894-й года как бы намекает… Ответ мне неизвестен. Может, у меня под подушкой миллион лежит, я там не проверял пока. Свернем с опасной темы.

— Закрой окно, холодно!

Надо было что-то говорить и лучше всего про погоду.

— Смотри, какой мерзкий дождь.

— Дохтур сказал, что вам нужон свежий воздух! — возразил мужик, но окно закрыл.

— А что он еще сказал?

— А вы, стало быть не помните? Питание вам нужно хорошее, мясное. А с каких спрашивается доходов? Из университета то вас прогнали, не побоялись то Бога! А Прохор паршивец денег поместных не шлет, отговаривается скудостью. Поехать бы к нему, да разобраться в чем дело. Батогов дать.

В этом месте я невольно скривился, и лысый это быстро просек.

— Хотя по нынешним временам-то сечь запретили дураков. Оне же граждане! — сопля все-таки упала из носа.

— Кузьма! Кузьма, етить твою налево! — в комнату ворвалась мощная баба в сером платье в пол и телогрейке поверх. Волосы у нее были убраны под капор, лицо было мясистым, красным. Но глаза смотрели весело, даже можно сказать игриво — Ты чего не подал барину его кресло? Доброго утречка, Евгений Александрович! Как спалось?

— Все слава Богу, — на автомате ответил я, глядя в красный угол. А икон то с лампадкой я и не заметил сразу!

— Спина болит?

— Болит, — вздохнул я. Стало быть меня «нового» зовут Евгений Александрович.

— Позову сегодня доктора Зегнера. Пущай еще разок вас посмотрит.

Кузьма, подволакивая правую ногу, ушел, женщина присела ко мне на край кровати. Потрогала холодной рукой лоб.

— Горячий!

— Это вы с улицы…

— Ну может быть. Предупреждаю сразу! Не дам вам ипохондрить. Прочь тоску!

— Марья Сергевна, — в комнату вернулся Кузьма с уткой в руках. — Барину облегчится бы надо.

— Ой, да! Извините, Евгений Александрович, совсем я опошлилась, неделикатно то как…

Этот хоровод вокруг меня отдавал какой-то странной цыганщиной. Я затаился и даже смог сделать все дела в девайс, принесенный Кузьмой. Сто лет пройдет — а ничего в санитарном деле не поменяется.

Сразу после утреннего туалета, лысый дал мне умыться в тазике, поднес расписное полотенце. Потом притащил в комнату кресло на колесах, помог одеться в халат, пересесть. Все тело ниже пояса я практически не ощущал — то и дело в спину вонзались болезненные прострелы. Оставалось только стиснуть зубы и терпеть. БАС хорошо выдрессировал меня.

Завтрак не произвел особого впечатления. Овсяная каша на воде, кусок серого хлеба с капелькой сливочного масла. Жидкий чай десятой заварки. Вдобавок Кузьма стоял над плечом, хлюпая носом. Типа прислуживал.

Однако аппетит был, смел еду я быстро.

— Ну вот и славно, тепереча одену вас и выйдем погулять на улицу — Кузьма споро прибрал со стола. — Ах, да, дурья моя башка! — лысый шлепнул себя по морщинистому лбу. — Студент ваш захаживал вчерась. Вы уже спали… Как его бишь… Славка Антонов! Листовку занес.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Кузьма покопался, достал из кармана свернутый лист, на котором рукописным текстом был написан заголовок:

«Спасем доцента Баталова!»

Дальше тоже шел призыв, написанный от руки. «Студенческий комитет Университета объявляет кампанию по сбору средств на лечение доцента Баталова. Евгений Александрович проработал в нашем университете шесть лет…» В трех абзацах неведомый мне воззватель описывал трагическую историю доцента, который не вовремя зашел в кабинет к профессору Таллю, в тот самый момент, когда последний пересчитывал крупную сумму, что ему выдали в университетской кассе на научные исследования. Эти деньги заинтересовали отчисленного студента Гришечкина, который сразу за Баталовым ворвался внутрь и потребовал под угрозой пистолета отдать ему деньги.

Профессор в грубой форме отказался и оскорбленный, да еще нетрезвый Гришечкин начал стрелять. Две пули попали в голову Таллю, но так как стрелял студент из велодога, то выстрелы не оказались смертельными. Обе пули не пробили череп профессора, но ранили его. Доцент Баталов же, разбив собой стекло окна, выпрыгнул на улицу. С третьего этажа медицинского факультета. Результатом чего стал перелом позвоночника.

«… теперь Евгений Александрович не может ходить, а после позорного увольнения из университета — перед ним и его семейством разверзлась финансовая пропасть» — в студенте, что составлял листовку, пропал большой литератор. Я вопросительно посмотрел на Кузьму:

— Что за семейство? — ткнул пальцем в строки в конце воззвания.

— Это стало быть нынче только я, — хмыкнул лысый, потом погрустнел. — Студентики то про вашу размолвку с Ольгой не знают.

— Размолвка?

Кузьма покряхтел, подергал себя за бакенбарды:

— Это я про разрыв вашей, стало быть, помолвки.

— Вот язык твой поганый! — в комнату внезапно вошла Марья Как-ее-там. Женщина набросилась на Кузьму и начала его чихвостить в хвост и гриву за то, что лысый смеет портить мое настроение, изводить меня плохими воспоминаниями. Из этой ставшей взаимной ругани я уяснил для себя еще несколько моментов. Боевая дама — домовладелица, у которой Баталов снимает три комнаты вот уже пять лет. Кузьма — мой слуга, которого я привез с собой из имения уже десять годков тому назад. Некая Ольга — недостойна моего мизинца и гореть ей в аду. Раз есть имение, значит я дворянин?

Внезапно, всю эту ругань прервал громкий перезвон церковных колоколов. Который больше напоминал набат.

Кузьма и Марья резко замолчали, испуганно переглянулись. Потом слуга размашисто перекрестился.

— Стало быть преставился, царь то наш. Иначе звонить бы по всей Москве не стали.

Мой взгляд зацепил утреннюю газету. И передовицу о печальном состоянии здоровья Александра III.

* * *

Домохозяйка со слугой мигом испарились — побежали на улицу узнавать новости, а я с трудом освоившись с поручнями колес, подъехал к окну. Дождь уже закончился, даже выглянуло из-за туч солнышко. Но ненадолго — почти сразу умотало обратно. Ненавижу такую погоду — ни рыба, ни мясо…

Находился я на третьем этаже каменного дома, внизу кипела городская жизнь — ехали по мостовой пролетки, шли пешеходы. Все сплошь в старомодной одежде — сюртуках, шинелях, крестьяне носили что-то вроде армяков. Ни одного москвича без головного убора! Женщины в шляпках, многие еще и в вуалетках. На мужчинах — кепки, котелки… Кино натуральное.

На перекрестке я увидел настоящего городового — усатого, с шашкой-селедкой на боку. Делал он примерно ничего — прохаживался туда-сюда, покрикивая на бегающих пацанов. Удивленно глядел на церковную колокольню, подкручивая ус.

На всякий случай я себя ущипнул. Конечно, бывает и сложный бред, с болевыми синдромами, галлюцинациями… Но явно не в этом случае. Приоткрыл окошко, принюхался. Пахло дождем и… говном. Точнее навозом, что производили десятки лошадок, едущих по улице. Судя по оживленному движению, я очевидно нахожусь где-то в центре Москвы, но где? Надо бы очень аккуратно разузнать.