Повесть о днях моей жизни - Иван Вольнов

Мать вопила во весь голос, грозила утопиться иль чего-нибудь еще наделать, а бабы ее урезонивали:

– Не глупи, Маланья… Эка, право, ты! Поплачешь малость и забудешь… Перестань!..

Так оно и вышло: мать поплакала и перестала.

Помню, в троицу как-то сижу у окна. Отворяется дверь, входят мать и отец, за ними чужие мужики и бабы – все навеселе. Помолившись богу, расселись по лавкам, на скамейке и кутнике. Одна баба – в желтом завесе, выступив на средину избы, подбоченилась и стала плясать, помахивая белым платочком: «Й-их! й-их! чики! чики!» – а мать хлопала в ладоши, смеялась и пела:

Вот Егор, ты ЕгорДа Егорушка,Кучерявая твояВся головушка.

Я подсел к ней поближе, тоже смеюсь:

– Ну-ка, мама, еще! Ну-ка еще!..

Приходи, кума, за медом – меду дам,Приходи, кума, вечерять нынче к нам!.. –

запела мать другую песню. Обернувшись, обняла меня за шею и сказала:

– Загуляли мы нынче, сыночек! Троицу веселую справляем!

Я эту сценку хорошо помню, тогда было много солнца и у всех – милые, славные лица. К нам в окна смотрела молоденькая нарядная береза, тоненькая и нежная, как церковная свеча, а по улице ходили девушки и пели весенние, звучные песни; мать моя тоже смеялась и пела.

Еще один случай, – не помню, когда это было – раньше иль позже описанного, – я ходил тогда по лавке.

Поздним вечером, на масленице, отец, помню, сидит ужинает. Мотя спит. Мать возится на кутнике. Положив руки на стол и склонив из них голову, отец о чем-то думает. На конце стола, у лампы – полштоф водки. Отец время от времени «прикладывается» к полштофу, а я стою около него, держась рукой за шею, и пою ему песню про сиротку Машу.

– Ел бы, песенник, блины с отцом, – кричит мать. – Будет тебе, – завтра напоешься.

Я сажусь к отцу на колени, тереблю его бороду.

– Вина хочешь? – спрашивает он.

– Давай.

– Что ты делаешь, не надо! – подскочила мать.

А отец ей на это ответил:

– Ничего, он немножко, пускай привыкает, пока я жив.

Выпив глотка три, я стал еще веселее. Соскочив на пол, показал, как ходит пьяный Гуля и как пляшут парни с девками на улице, еще что-то сделал сметное, а потом опять взобрался на колени к отцу и опять ему пел про сиротку Машу.

Посидев с полчаса, залезли на печь, и отец крикнул матери:

– Маланья, слушай!

– Песни, что ли, петь собираешься? – спросил я.

– Да, – сказал отец и заорал во всю глотку:

Как приехал мой миленький с поля…

Мотя проснулась на лежанке, зашмыгала носом и завозилась.

– Матрешила, лезь к нам, – сказал я. – Отец теперь всю ночь будет петь: все равно ведь не уснешь…

Сестра пожевала спросонок губами, поскребла в голове и опять уткнулась в подушку.

– Эка соня! – упрекнул я. – Только б дрыхнуть!..

А отец кричал:

Он поставил коня край порога…

Обратившись ко мне, сказал:

– Подтягивай, чего ты ждешь!

Сам заплакал, край коника стоя, –

подхватил я.

Несчастная-ая на-ша с тобой до-о-ля… –

запели мы вместе.

Мой голос дрожал и срывался, а голос отца ревел, как колокол. Под конец я стал сбиваться, путая слова.

– Это ты нарочно, что ль, щенок? – спросил отец.

– Какой там черт нарочно: слова позабыл! – ответил я.

Отец расхохотался.

– Ты отвечаешь словно большой!

Мать, сидя на лавке, прошептала:

– Полуношник, кобель старый!

Я сказал отцу:

– Тебя мать кобелем назвала, слышал али нет?

Отец ответил:

– Вот я ей сейчас всыплю за это; я ей дам кобеля, – и полез с печки.

Мать выскочила в сени, а мы зажгли лампу и стали пить вино.

– Давай напьемся досыта, – сказал я, – то-то мать рассердится!

– Верно, – согласился отец, – давай!

Выпив рюмку, я сказал:

– Ты мать мою не бей.

– Почему? – спросил он.

– Жалко ее.

Отец нагнулся и засопел.

– Она – хорошая, нужда только заела нас… Другой раз не утерпишь…

– А ты кого-нибудь другого. Чужих лупи!

Отец закрыл лицо руками.

– Плачешь, что ли? – спросил я, дергая его за локоть. – Брось, – не маленький, смеяться будут.

Отец спихнул меня с колен, стукнув кулаком по голове.

Ночью я бредил и весь пост пролежал в горячке.

Изба у нас – маленькая, курная. Когда мать затапливала печь, мы садились на пол для того, чтоб дым не выедал глаз. Двери отворялись настежь, и дым серым коромыслом тянулся в сени, оттуда на потолок, пробиваясь сквозь трещины и прорехи в крыше.

Как-то, гоняясь за курами, которые оравой набивались в избу, вышел я в сени. Первое, что увидал я там, была огромная свинья у корыта.

– Эге, – сказал я, – какая барыня – повыше меня!

Подошел и погладил ее, заглянув в корыто.

Свинья повернула голову, хрюкнула и ткнула меня под бок носом. Я упал.

– Ты за что же?

Свинья, наклонившись над моим лицом, обнюхала, сопя, чавкая и обнажая острые клыки.

«Сейчас проглотит», – с ужасом подумал я и заорал благим матом.

Это было мое первое сознательное чувство страха.

Два раза я напивался в детстве пьяным.

Играя однажды со своим двоюродным братом, ровесником, у них в избе, мы нашли в шкафу бутылку с водкой.

– Хватить, что ли, с горя? – спросил Тимошка.

– С какого горя?

– Я не знаю. Так мой тятя говорит.

– А мой говорит не так, – сказал я. – Мой говорит: «Али пропустить по маленькой?»

– И то не плохо, – засмеялся Тимошка.

Он налил в рюмку вина и проговорил:

– Ты будто ко мне в гости пришел. Будь здоров, сваток!

– Кушай на здоровье, – ответил я, подражая большим.

Отпив немного, двоюродный брат наполнил рюмку снова.

– Принимай, сват.

– Будьте все здоровы! – Я раскланялся на все четыре стороны.

У окна сидел работник, Сенька Секлетарь, – мальчишка лет одиннадцати, а нам в ту пору шло по пятому году.

– Ванюшка пьет лучше, ты не умеешь, – сказал Сенька, следя за нами. – Если б я – по всей бы хлопал!

– Как же – лучше! – ответил Тимошка. – Смотри-ка! – и он выпил целую рюмку.

Потом Сенька подзадорил меня, потом опять Тимошку. Взрослых в избе не было; мы выпили много, а когда валялись на полу пьяными, он нашел мою мать и рассказал ей обо всем.

– Я им говорю: бросьте, дураки, обопьетесь! – а они не слушаются: не твое, брат, это дело, и водка не твоя.

Нам по очереди разжимали свайкою зубы, лили в рот парное молоко. Как протрезвились, не помню.

Другой раз напился дома.

Сошлись в праздник гости к нам, и отец угощал за обедом всех вином: гостей, мать и Мотю, а меня обнес.

«Я – большой, почему ж он обносит? – подумал я и надулся. – Может, он забыл?»

Но вторично – то же самое. Я перестал есть.

– Ты что же, свинопас, сидишь сложа руки? – спросили меня. – Таскай говядину.

– Я не свинопас, – ответил я.

– Ну так – курощуп, – сказал чужой старик.

Я промолчал и, достав из кармана горсть семечек, стал лущить их, выплевывая шелуху на скатерть. Отец искоса посмотрел на меня, подумал, вытер ложку о подол и треснул ею меня по лбу.

– Эге – шишка? – засмеялись гости. – Это тебя Николай-угодник сзади шлепнул.

Нырнув под стол, я просидел там до конца обеда.

Подвыпившие мужики шутили.

– Петр Лаврентьич, – говорили они отцу, – щенок-то у тебя, видно, молодой еще – не лает?.. Забился под лавку и лежит, как зарезанный.

Отец отвечал:

– И то – не лает, дьявол! Надо мещанам продать.

Прикидывая так и эдак, как бы насолить насмешникам, я решил выпить всю водку, какая была в доме. Как только все вышли из хаты, я пробрался в чулан, затворился на щеколду и стал пить.

– Черта два, чем будет опохмелиться им, – посмеивался я. – Пускай их!.. Выпью все – и ладно дело!..

Перед вечером меня долго искали и, наконец, почерневшего, стащили с печки. Сначала подумали, что я угорел, но по запаху узнали, что я – пьян. Обливали холодной водой и щекотали до рвоты, а секли на третий день, когда я оправился.

Придавило в поле возом дядю моего, Ивана Иваныча Горохова, Тимошкина отца. Он поохал дня четыре, покатался по полу, хватаясь за живот, а на пятый – взял и умер середь ночи. В первый раз тогда я увидел попа на похоронах. Вероятно, я и раньше бывал в церкви, но я этого не помню.

В избе было много народа, и нас, ребят, послали на печь.

– Оттуда, – говорят, – вам виднее будет: лезьте-ка на Сионские горы, не мешайте здесь.

Со страхом смотрели мы, как поп, махая кадилом, сердито что-то говорит, а дьячок жмется в угол, косит глаза на баб и нараспев ему поддакивает. Под конец и поп и дьячок закричали вместе, поп стал отмахиваться от мужиков лампадкой, а Тимошкина мать упала на пол и задрыгала ногами.

– Богу это они молятся, чтоб батя в рай попал, – говорил мне Тимошка. – А матери не хочется: скотину, говорит, некому убирать. Гляди-ка, у попа волосья-то – как у бабы!

Потом дядю унесли на улицу, а дома остались моя мать, стряпуха и работник.