Брожение - Владислав Реймонт

Он не кончил. Из комнаты вышел Орловский, возбужденный и хмурый. Его большие черные, налитые кровью глаза сверкали от возбуждения; красивое, породистое лицо, похожее на лица венецианских сенаторов кисти Тинторетто,[1] со сросшимися бровями, густой шапкой седеющих волос, пышной, спадающей на грудь бородой, упрямое и высокомерное, почти посинело в этот момент от негодования.

Молча миновав служащих, он вышел в коридор, медленно зашагал по ступенькам каменной лестницы на второй этаж. Сжав пальцы в кулак, он пробормотал что-то невразумительное себе под нос, потом чему-то улыбнулся — снисходительно и вместе с тем заносчиво.

Войдя на кухню, Орловский осмотрелся, проверил, топится ли плита, и, повернувшись к старушке кухарке, чистившей у окна картофель, вполголоса спросил:

— Панна Янина спит?

— Наверно, спит. Я мигом сбегаю, погляжу.

— Не надо, — остановил ее Орловский, прошел в столовую и заглянул из-за спущенных портьер в спальню дочери. В тусклом свете пасмурного октябрьского дня он с трудом различил бледное лицо. Она, видимо, услышала шарканье его шагов и зашевелилась. Орловский почувствовал на себе ее взгляд, смутился и попятился. Прикусив кончик бороды, постоял с минуту и вернулся в канцелярию. Там он встретил машиниста резервного локомотива Карася, кивнул ему и прошел в кабинет, прикрыв за собой дверь. Карась жил в Буковце: здесь же находился и резервный паровоз, который в любую минуту можно было выслать на помощь, если появится необходимость.

— Знаешь, Сверчик, — начал Карась, усаживаясь на ящике с медикаментами, — ты с каждым днем все больше делаешься похож на своего пса, даже линяешь. Пан Бабинский, ты человек ученый, закончил, кажется, целых три класса, скажи — Дарвин считает предками человека обезьян или собак?

— Во всяком случае, не карасей.

— О нет, такой чести я недостоин, нет, нет, недостоин! — рассмеялся Карась и, потирая руки, мелкими шажками засеменил по комнате. Его щуплое тело, остренькая бородка, узкий длинный нос, маленькие колючие глазки, огромный выпуклый лоб, редкие рыжеватые волосы, торчащие скулы, синие отмороженные уши и тонкие ножки беспрестанно двигались, прыгали, тряслись, словно все его подвижное тело, обтянутое плотным засаленным кожухом, готово было развалиться на части.

— Нет ли у тебя какой-нибудь новой книжки? — спросил его Стась.

— Есть, вчера достал, но пока сам читаю. Bon![2] Одолжу тебе. Препикантнейшая история, с перчиком! Именно то, что мы любим, пан Станислав! — Он засмеялся, оскалив зубы, потер руки, сверкнул глазами и снова забегал по комнате. — Там есть любовная сценка, сногсшибательно! Пальчики оближешь, кровь так и бурлит, когда читаешь. Придется тебе, пан Стась, эфирчиком приводить себя в чувство, а лучше, если перед чтением сделаешь на голову примочку из хрена!

— Благодарю покорно, я таких книг не читаю! — ответил Стась краснея.

— Bon, ангелочек, голубок невинный, вот и чудесненько. Напейся лучше молочка, натрись камфарой, ляг в постельку и читай Гоффман-Танскую[3] — отлично действует на сон и пищеварение. Но шутки в сторону, — добавил он серьезно. — Книги должны быть у Залеской. Она женщина образованная и красивая, как утверждает ее благоверный.

— И чудесно играет на фортепьяно! — вставил Стась и снова зарумянился.

— Что ты все краснеешь, как невинная девица? А вкус твой одобряю: к такой особе не мудрено воспылать рыцарским чувством.

— Что верно, то верно, да только эта рыбка не для жалкого карасика. Смотри, как бы тебя не съела зубастая щука.

— А ты не бойся, Сверчик! Не таких рыбок проглатывал, и было bon!

Он потер руки и засмеялся тихо, отвратительно. Стась не выдержал и отвернулся, не в силах смотреть на его сальные глазки и редкие, желтые, острые зубы, оскаленные в улыбке.

Карась нервно забегал из стороны в сторону.

— Вот был я вчера в Кельцах, — начал он снова, немного успокоившись, — и со мной произошел такой случай, ну просто… сногсшибательно! Расскажу вам, bon?

— Мы не любопытны. Оставь для своей Карасихи — будет благодарна, — прервал его Сверкоский.

— Поезд подходит! — крикнул рабочий, приоткрыв с перрона дверь.

Появился Орловский в красной фуражке, натянул безукоризненной белизны перчатки и вышел на платформу. Карась замер на ступеньках перед вокзалом. Сверкоский снова согнулся вдвое, Бабинский продолжал стучать на аппарате: он что-то записывал, передавал какое-то сообщение.

Поезд с шумом и пыхтением подкатил к станции и остановился; пустая платформа сразу оживилась; смазчики и сцепщики принялись осматривать вагоны.

Орловский, молчаливый и мрачный, прогуливался с раскрытым зонтом вдоль состава; время от времени, проходя мимо окон станционного здания, откуда непрерывным потоком текли хроматические гаммы, он нервно сдвигал брови и крепче сжимал зонт. Тревожно поглядывая на плотно закрытые угловые окна над канцелярией, он ускорял шаг, вздыхал и затем поворачивал обратно. Так он ходил до тех пор, пока паровоз снова не начал пыхтеть, покряхтывать, посвистывать и не двинулся медленно вперед, оставляя за собой клубы рыжеватого, едкого дыма, который, зацепляясь за полуобнаженные деревья станционного садика, дробился на клочья и тянулся длинным серым поясом вдоль ровной стены подступившего к железнодорожному полотну леса.

Орловский вернулся в свою комнату и закрыл за собой дверь. Сверкоский встал с дивана:

— Пошли водку пить.

— Сейчас, узнаю только, где находится пассажирский, — сказал Стась.

Сверкоский с Карасем направились в буфет. В ожидании пассажирского поезда на лавках дремало несколько продрогших евреев; за стойкой, стиснутой между шкафом и печкой, прикрывшись газетой, громко похрапывал буфетчик. В другом углу обширного грязного зала с азартом резались в карты железнодорожные рабочие.

Карась и Сверкоский прошли в соседнюю пустую комнату.

— За твое здоровье, Сверчик, за твою лошадь, твою собаку и твои темные делишки!

— Подожди, придет Бабинский — выпьем вместе.

— Bon! Скажи-ка, дружище, говорят, ты женишься на панне Зофье, или что-то в этом роде?

Сверкоский поморщился, пощипал бородку, с беспокойством посмотрел по сторонам, затем сунул пальцы в рукава и сказал:

— Чем бы я кормил благоверную? Щебнем или шпалами?

— Ну, мохом, как и коня своего.

— Смеешься… А ведь ты человек семейный и сам знаешь, сколько это стоит; впрочем, твоя-то еще ангел.

— Bon, добавь только — ангел в квадрате.

— А нынешние девицы что? Ни рыба ни мясо: где найдешь здоровую, умную, красивую, да еще бережливую хозяйку? Если и найдется такая, так за душой ни гроша. А деньги есть — нос задирает, думает — королева, и претензии какие!

— Да, ты прав: баб надо кормить, башмаки им покупать, платья, да еще развлечения подавай. Жить по-человечески хотят! Ишь чего захотели, шельмы. К тому же не любят, когда их бьют кнутом, как собак или мужиков! — смеялся Карась.

— Не болтай попусту! Известно: бедней всех бед, когда денег нет. Если я бережлив и супругу хочу экономную, так это с одной целью: чтобы потом пожить по-настоящему. Вот увидишь, я еще разбогатею. Скажу тебе откровенно: тут есть одна девушка, готов я к ней посвататься хоть завтра. Я не посмотрю, что она большая цаца…

— Правду говорят, что Гжесикевич женится на дочери начальника?

Сверкоский бросил пытливый вгляд на собеседника, сгорбился, засунул руки глубже в рукава и ничего не ответил: напоминание о Гжесикевиче вызвало в нем бурю негодования.

Прибежал Стась, и они выпили.

— Я только на минутку — тороплюсь: надо подготовить почту к пассажирскому.

— Bon! Но есть еще один источник книг — панна Орловская.

— Та, которая хотела отравиться? Я ее совсем не знаю, видел один раз, когда несли из вагона в дом.

— Так ты не знаешь всей этой истории? Bon, расскажу.

— Почти ничего: я слышал, она поссорилась с отцом, поступила в театр, потом пробовала отравиться — я читал об этом в газетах. Я был уже в Буковце, когда начальник поехал за ней в Варшаву. Что это за девица?

— Сумасбродка, как и ее отец, — прошептал Сверкоский.

— Но образованна и красива, чертовски красива — величественна, как королева, изумительно сложена, взгляд опьяняющий, глаза огромные, пылкие, целовать бы только, сногсшибательно!

Карась, потирая руки и подрагивая всем телом, тихо похихикивал.

— Недурно бы еще пропустить по рюмочке. Буфетчик, шесть крепких!

— Почему сразу шесть?

— Про запас, Стах, не повредит, bon!

— Послушайте, — сказал Сверкоский, поднимая голову, — хочу вам предложить одно дельце, можно хорошо заработать.

— Bon, Сверчик, говори!

— Продается лес, недорого, за тысячу пятьсот рублей. Удобно для вывоза: у самой железной дороги. Смело можно заработать тысячу. Есть на примете и заказчик в Радоме. Давайте действовать сообща — дельце верное и выгодное.