Повседневная жизнь отцов-пустынников IV века - Люсьен Реньё

Как мы видим, не так‑то легко распознать Отцов пустыни[2] и начать с ними разговор. Более сорока лет назад, будучи еще молодым монахом, с воодушевлением и неосмотрительностью я открыл для себя этих странных и таинственных людей. Но, к счастью, мне удалось найти себе великолепного наставника, которым оказался отец Ириней Осер. По совету этого выдающегося историка восточнохристианской духовной традиции я в разных местах стал изучать изречения Отцов и собирать их все, так же, как коллекционируют редкие марки или драгоценности. Ибо эти жемчужины, пришедшие к нам из Египта, оказапись рассеяны в многочисленных рукописных сборниках или изданиях на греческом, коптском, латинском, сирийском, арабском, армянском, грузинском и даже славянском языках. Сквозь это собрание, насчитывающее около трех тысяч рассказов, неторопливо собранных и переведенных мной на французский, подобно пазлам, постепенно открывающим нам задуманную картину, передо мной наконец во всей своей цельности и бесконечном разнообразии зримо предстал мир Отцов пустыни. Двухлетнее пребывание в Египте и контакты с современными коптскими монахами позволили мне лучше понять многие тонкости и аспекты жизни их предшественников IV века. Именно эту картину я попытался восстановить на страницах данной книги и представить ее на суд читателя.

Читатель, который знаком с Отцами пустыни только по произведениям Флобера, Анатоля Франса или других писателей Нового времени, возможно, будет удивлен тем, что откроет их для себя немного по–новому. На самом деле, нет какого‑то одного «типа» Отца–пустынника. Каждый из них — это особая личность, ибо для того, чтобы навечно отправиться в безжизненную пустыню, нужно было иметь немалое мужество. Однако довольно быстро условия уединенной жизни выработали свои обычаи и традиции, которые и стали регулировать этот столь необычный образ жизни. Я попытаюсь показать эти константы, сохранив — насколько это возможно — индивидуальные черты каждого из действующих лиц.

Наконец, чтобы окончательно установить контуры нашей картины, я должен уточнить, что я понимаю под выражением «Отцы пустыни». Я понимаю его не в том широком смысле, который в него повсеместно вкладывают, но в том узком значении, в каком его понимали изначально[3]. В конце IV века так именовали самых знаменитых отшельников, которые, покинув плодородные и населенные районы Нильской долины, ушли вглубь пустыни. Очень скоро некоторые из них благодаря своей святости стали особенно заметны и начали притягивать к себе множество учеников и подражателей, которые, селившись по соседству, рассматривали их как своих «отцов». До этого времени христиане, в том числе аскеты и монахи, признавали «отцами» исключительно епископов. «Епископы — отцы наши, которые наставляют нас по Писаниям», — говорил Пахомий Великий. Но постепенно в сообществах пустынников, удаленных от общин верующих мирян, возникали новые духовые отношения, связанные не с официальными и иерархическими отношениями в Церкви, но с особыми дарами мудрости и слова. Новичок, приходящий в пустыню, проходил школу под руководством старца, которого он называл своим «аввой», то есть своим духовным отцом. И вполне естественно то, что христиане именовали «Отцами пустыни» тех старцев, которые наставляли других отшельников. Мы находим это выражение в текстах начала V века, а век спустя — у монахов Иудейской пустыни — оно также обозначало старцев из пустынь Нижнего Египта, хорошо уже известных в Палестине благодаря сборникам апофтегм. В Верхнем Египте Пахомий Великий, основатель общежительного монашества, и его преемники также будут названы «отцами», но не «Отцами пустыни», ибо их общины располагались не в глубине пустыни, а вблизи поселков, находящихся в долине Нила.

Основной источник, которым я намерен пользоваться, — это конечно же слова самих «отцов» — их изречения, или, если точнее, апофтегмы. Этот термин, собственно говоря, единственный, который верно отражает характер самих текстов. Это не слова, растворившиеся в воздухе, но и не письменные наставления. Это не красивые истории, но изречения, первоначально сказанные в определенных обстоятельствах с целью научить. Они теснейшим образом связаны с жизнью отшельников в пустыне. Это — фрагменты жизни, что‑то вроде ярких эпизодов на духовном пути этих анахоретов. Именно поэтому сборники таких изречений часто носят заглавие «Жития Отцов»[4], и именно поэтому они столь важны для понимания — в своей повседневной конкретности — образа жизни первых пустынников.

Другие документы той эпохи успешно дополняют этот основополагающий источник. Сначала следует упомянуть три биографии, самая древняя из которых — это Житие Антония, созданное, по всеобщему признанию, александрийским патриархом Афанасием вскоре после смерти святого отшельника (356). Житие Павла Фивейского и Житие Илариона, составленные блаженным Иеронимом, имеют меньшую историческую ценность. Второй тип документов составляют описания путешествий, предпринятых к египетским отшельникам монахами из других областей Средиземноморья, чтобы их увидеть или даже прожить среди них несколько лет. Это «Лавсаик», названный так, поскольку адресован Лавсу, постельничему императора[5], и написанный константинопольским диаконом Палладием[6], другом святого Иоанна Златоуста. Другой наш текст, «История монахов», представляет собой рассказ о путешествии, совершенном в Египет зимой 394/95 года небольшой группой палестинских иноков. Составленный по–гречески одним из них, он затем был переведен на латынь Руфином Аквилейским, который и сам посетил монахов Египта, перед тем как основать обитель в Иерусалиме, на Масличной горе. К этим двум текстам мы можем присоединить труды Иоанна Кассиана. Прежде чем выбрать жизнь монаха в Вифлееме, Кассиан провел пятнадцать лет среди монахов Нижнего Египта (385–400), духовный опыт и уроки которых он изложил в своих «Установлениях» и «Собеседованиях», написанных для монахов Прованса. Наконец, часть сведений я почерпнул из трудов Евагрия и Исайи. Евагрий, происходивший из Малой Азии, был блестящим интеллектуалом, подвизавшимся в Келлиях и Нитрии до самой своей смерти в 399 году. Исайя, получив монашеское воспитание в Скиту, затем большую часть своей жизни провел в Газе, где и стал знаменитым духовным наставником.

Из этих различных источников я постарался отобрать все, что может способствовать намерению восстановить настолько точно, насколько это вообще возможно, жизнь первых египетских отшельников. Было бы тщетным пытаться точно разделить эти сведения на те, что отражают историческую реальность, и те, что являются легендарными. Но все же можно отметить, что нет никаких оснований подозревать в неисторичности второстепенные детали наших текстов, не преследующие никакой дидактической цели, которые, в свою очередь, очень помогают нам точно «разместить» Отцов пустыни среди их монашеского окружения. Чудеса здесь важны также, и совсем не следует пренебрегать ими, чтобы тем самым не исказить нашу картину. Будет вполне достаточно просто–напросто не принимать все за чистую монету и отдать должное воображению тех учеников и почитателей, благодаря которым эти рассказы дошли до нас. Разумеется, не часто случалось, чтобы пустынник лично повстречал дьявола или увидел ангела, добродушного льва или услужливого крокодила, но когда это происходило, то, как кажется, никто — ни зверь, ни человек — не был удивлен. В пустыне это было нормой.

«Подлинная христианская эпопея начинается с житий Отцов пустыни». Цитируя эти слова Гастона Пари[7], Жан Бремон спрашивал себя, «не лишил ли этот эпический характер наших героев их подлинной реальности: их поступки разворачиваются в мягком свете легенд, рукопашная схватка Антония с демонами, открытие Павла как первого пустынника, прирученные хищные звери пустыни, крокодилы, перевозящие монахов на другой берег Нила… чудачества некоего Дорофея, все это нам слегка напоминает подвиги Роланда и Изенгрина»[8].

Вполне очевидно, что уже при жизни эти добродетельные подвижники были окружены чудесным ореолом, как, например, Макарий, который был «богом на земле» по примеру египетских фараонов, носивших такой титул в Древнем Египте[9]. Но если мы снова вернем их в исторические и географические рамки той эпохи, они живо предстанут перед нами в уединении своих келий, в своих взаимоотношениях с другими. Мы обнаружим людей, очень похожих на нас, людей, которых мы — и тогда, и сейчас — вполне можем себе представить. В противном случае мы не поняли бы того очарования, которое они излучали и продолжают излучать даже на неверующих. Флобер, считавший себя свободным от всяких религиозных предрассудков, когда ему было немного за тридцать, оказался буквально одержим личностью Антония, и вполне справедливо будет сказать, что то произведение, которое Флобер посвятил отцу монашества («Искушение святого Антония»), было трудом всей его жизни[10]. Незадолго до меня в своей работе «Опьяненные Богом» Жак Лакарьер твердо заявил: «Целиком осознавая себя атеистом, я написал историю этих святых, ни на минуту не разделив с ними ни их веры, ни их креста». И все же, рассматривая их на фресках одного Афонского монастыря, Лакарьер понял, что «они были изображены не только для того, чтобы, символизируя незаменимый опыт, навсегда утвердиться в прошлом, но и с тем, чтобы в любой момент возникнуть в настоящем»[11].