Вертинский. Как поет под ногами земля - Дмитрий Быков

Рискну я сказать, что в основе всякого певческого авторского имиджа так или иначе присутствует внутреннее противоречие, которое всегда действует на публику гипнотически. Все, в чем нет этого противоречия, все, что стилистически монотонно, в чем есть чистота порядка – все это не воспринимается. Чистота порядка ценится такими фриками, как Хармс. Она ценится немногими любителями подлинно прекрасного. А то, что на публике имеет настоящий успех, в этом должен быть надлом. В этом должна быть определенная сложность, наложение двух взаимоисключающих стратегий. А это особенно легко проследить на примере Маяковского, потому что его эстрадный персонаж обладал безумной притягательностью. Почему из всех футуристов эстрадную, настоящую славу стяжал один Маяковский? Не потому же, что у него был голос. У Каменского голос был громче, да и стихи были неплохие. Но Маяковский попал в публику благодаря тому, что у него есть образ страдающего хулигана.

Сейчас я хочу предупредить присутствующего здесь Юлия Кима, который и есть живая и великолепная иллюстрация ко всему этому делу, что о нем-то я намерен говорить сегодня очень подробно. Не так часто у меня бывает случай сказать ему в лицо все, что я о нем думаю. Страдающий хулиган – это классический образ, который Ким потом расчленил на составляющие: «Не трогайте меня, я Муромец Илья. Я маленький ребенок. Я только из пеленок». Он действительно дерется, потому что он страдает, потому то он мучается от непонимания. Это Маяковский, которому «хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское», это человек, который хамит залу только для того, чтобы обнажить перед ним «наших душ золотые россыпи». Все время это хамство наталкивается на ощущение колоссальной внутренней беспомощности. Он все время грозится побить всех присутствующих, но когда дело доходит до драки, Маяковский в принципе не может ударить человека по лицу. Такая у него тонкая душевная организация. Он предпочитает наорать, и иногда голос его обладает физической силой: оппонента фактически сдувает. Точно так же и в «Облаке в штанах» – главное внутреннее противоречие заложено было уже на уровне вступления в поэму, когда герой, только что всем чудовищно нахамив, заявляет: «У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду – красивый, двадцатидвухлетний». А дальше выясняется, что «красивый, двадцатидвухлетний» ужасно несчастен в любви, что он весь – один сплошной нерв, что его ничто не устраивает, что на его призыв «Небо! Снимите шляпу!» Вселенная спит и никто ему не отвечает. Сочетание красоты и силы с абсолютной беспомощностью и неуместностью: «Какими Голиафами я зачат – такой большой и такой ненужный?». На этом противоречии, чрезвычайно лестном для всех хамов, держалась линия Маяковского. Конечно, любой хам хамит только потому, что его душевная организация выше, чем у толпы. А как же вы могли подумать иначе? «Не всегда приятно хамить», – сказал однажды Маяковский Луначарскому, на что Луначарский с вечной своей простотой ответил: «Кто же вас заставляет, Владимир Владимирович?». Заставляет, видимо, тонкая душевная организация.

Образ Вертинского тоже держится на противоречии, которое совершенно очевидно. Очень многие удивлялись, что Вертинский некоторое время своей жизни работал грузчиком. Но все как раз очень логично, ведь на самом деле кажущаяся изнеженность, хрупкость, слабость этого Пьеро стоит на железной физической и внутренней силе, на поразительной самодисциплине. И, кстати говоря, почему Вертинского так полюбила уже советская аудитория? При том, что официально он был в немилости, он совершенно справедливо писал в министерство культуры: «Где-то там: наверху всё ещё делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова. Газетчики и журналисты говорят: «Нет сигнала». Вероятно, его и не будет. А между тем я есть! Меня любит народ (Простите мне эту смелость). Я уже по 4-му и 5-му разу объехал нашу страну, я заканчиваю третью тысячу концертов!..». Действительно, пластинки не выходили до посмертного первого большого диска, который вышел аж в конце 60-х, граммофонные пластинки нельзя было достать, анонсы концертов появлялись где угодно, кроме больших серьезных газет. Иногда по каким-то афишам люди узнавали, что Вертинский выступает в ВТО или в Доме ветеранов сцены. Вертинский после возвращения, после 43-го года, дал порядка трех с половиной тысяч концертов. Это фантастическая цифра. У него случались два выступления в день. У него случались месяцы, когда он давал 24 концерта, у него три дня оставались на пребывание с семьей, а все остальное время он объезжал Россию в диапазоне от Дальнего Востока до Петербурга. И это тоже удивительным образом сочеталось. Ему случалось, представьте себе, выступать в колхозах. Вертинский, выступающий в колхозе, – это одна из тех бредовых коллизий, которые может устроить только советская власть. И надо вам сказать, что он выдержал 15 лет этого марафона. Он умер в 57-м году 21 мая, в день своего последнего концерта, который давался в Доме ветеранов сцены Ленинграда имени Савиной. После этого умер в «Астории» от острой сердечной недостаточности, и никто не успел подбежать. Так вот, эта острая сердечная недостаточность настигла его только после 15 лет безумных разъездов. И самое поразительное, что все это было за копейки.

Вертинскому нравилось ездить. Ему нравилось чувство востребованности. И вот эти ариетки странным образом органично звучали в любой аудитории, в том числе, например, в Харькове, в аудитории рабочей. Тогда еще Россия была по-настоящему большая, Советский Союз. Она включала в себя и Харьков, она включала в себя и Донецк, который еще не был самопровозглашенным, включала в себя и Прибалтику, где его особенно чтили. Он был абсолютно универсален. Благодаря чему? Видимо, благодаря тому, что сквозь странный, слабый, изнеженный облик Пьеро всегда проступала железная сила, железная внутренняя мощь. Это сочетание очень часто свойственно русским аристократам, сочетание нервности и изнеженности с выносливостью, великолепной физической силой, телесной мощью, эротической мощью всепобеждающей. О страшном количестве побед Вертинского над женским полом вспоминают все, кто его знал. Он более-менее остепенился только после последнего брака. И он сам ведь это отмечал. Мы все помним пленительную интонацию, с которой в «Песенке о жене» говорится: «Здравствуй, чиженька, единственный и мой». Все мы понимаем и то, что слабость, хрупкость и изнеженность этого Пьеро держится не просто не железной выдержке, но и на большой физической мощи. А иначе, конечно, вся его потрясающая сценическая пластика, потрясающая выносливость, готовность петь часами просто не существовала бы, не говоря уже о том, что не вынес бы он и эмигрантской жизни. Ведь в эмигрантской практике Вертинского были моменты, когда ему приходилось петь в ресторанах. Он вспоминает об этом с ужасом и презрением – как он пел, перекрывая вой, крик, чавканье. И он героически все это выносил. Его Пьеро на самом деле, что и показала жизнь, гораздо сильнее и выносливее, чем Арлекин Маяковского. И более того, у него гораздо ниже требования к комфорту. Он может действительно в любых условиях существовать.

Конец ознакомительного фрагмента.