Том 3. Стихотворения, 11972–1977 - Борис Слуцкий

ГРЯЗНАЯ ЧАЙКА

Гонимая             передвиженья зудом,летящая              здесь же, недалеко,чайка,           испачканная мазутом,продемонстрировала                                     брюшко.

Все смешалось: отходы транспорта,что сияют, блестят на волне,и белая птица, та, что распятана летящей голубизне.

Эта белая птица господняя,пролетевшая легким сном,человеком и преисподнеюмечена:черным мазутным пятном.

Ничего от нас не чающая,но за наши грехи отвечающая,вот она,вот она,вот она,нашим пятнышком зачернена.

ДАВНЫМ-ДАВНО

Еще все были живы.Еще все были молоды.Еще ниже дома были этого города.Еще чище вода была этой реки.Еще на ноги были мы странно легки.

Стук в окно в шесть часов,в пять часови в четыре,да, в четыре часа.За окном — голоса.И проходишь в носках в коммунальной квартирев город, в мир выходяи в четыре часа.

Еще водка дешевой была. Но онане желанной — скорее, противной казалась.Еще шедшая в мире большая войназа границею шла,нас еще не касалась.

Еще все были живы:и те, кого вскореранят; и те, кого вскоре убьют.По колено тогда представлялось нам горе,и мещанским тогда нам казался уют.

Светлый городбез старых и без пожилых.Легкий голодот пищи малокалорийной.Как напорист я был!Как уверен и лихв ситуации даже насквозь аварийной!

Ямб звучал —все четыре победных стопы!Рифмы кошками под колеса бросались.И поэзии нашей                            шальные столпывосхитительными                              похвалами                                               бросались.

«Солоно приходится и горько…»

Солоно приходится и горько.Жизнь — как черноморская вода.Слышу, тонущий товарищ: «Борька!» —криком мне кричит, как и тогда.

Он захлебывается. Он бы плакатьстал. Но не хватает сил.Оба не умеем плавать —я и тот, кто помощи просил.

Как мы далеко тогда заплыли!До чего там было глубоко!До чего нам не хватало прыти!До чего нам было нелегко!

Горького с соленым перепившись,наглотавшись на всю жизнь,этот черновик не перепишем:сколько можешь, на воде держись!

Сколько можешь, слушай крики другаи плыви на помощь, не зевайи уже слабеющую руку,сколько можешь,                              подавай!

МОРОЗ

Совершенно окоченелыйв полушерстяных галифе,совершенно обледенелый,сдуру выскочившийна январь налегке,неумелый, ополоумелый,

на полуторке, в кузове,сутки я пролежал,и покрыл меня иней.Я сначала дрожал,а потом — не дрожал:ломкий, звонкий и синий.

Двадцать было тогда мне,пускай с небольшим.И с тех пор тридцать с лишкомпривыкаю к невеселым мыслишкам,что пришли в эти градусыв сорок,пускай с небольшим.

Между прочим, все этослучилось на передовой.До противника — два километра.Кое-где полтора километра.Но от резкого и ледовитого ветра,от неясности, кто ты,замерзший или живой,

даже та, небывалая в мире войнаотступила пред тем,небывалым на свете морозом.Ну и времечко было!Эпоха была!Времена!

Наконец мы доехали.Ликом курносымпосветило нам солнышко.Переваливаясь через борти вываливаясь из машины,я был бортом проезжей машины —сантиметра на четверть —едва не растерт.

Ну и времечко было!Эпоха была!Времена!Впрочем, было ли что-нибудьлучше и выше,чем то правое дело,справедливое наше,чем Великая Отечественная война?

Даже в голову нам быприйти не моглопредпочесть или выбратьиное, другое —не метели крыло,что по свету мело,не мороз,нас давившийтяжелой рукою.

ПОСЛЕВОЕННЫЙ ШИК

Все принцессы спят на горошинах,на горошинах,без перин.Но сдается город Берлин.

Из шинелей, отцами сброшенныхили братьями не доношенных,но — еще ничего — кителей,перешитых, перекореженных,чтобы выглядело веселей,создаются вон из рядувыдающиеся наряды,создается особый шик,получается важная льготадля девиц сорок пятого года,для подросших, уже больших.

— Если пятнышко, я замою.Длинное — обрезать легко,лишь бы было тепло зимою,лишь бы летом было легко…

В этот карточный и лимитныйгод        не очень богатых                                         нас,перекрашенный цвет защитный,защити! Еще хоть раз.

Вещи, бывшие в употреблении,полинявшие от войны,послужите еще раз стремлениюк красоте.Вы должны, должныпосуществовать, потрудитьсяеще раз, последний раз,чтоб смогли принарядитьсянаши девушки                             в первый раз!

«Я был человек его века…»

Я был человек его века.Я был человек его круга.Для этого человекая был наподобие друга.Я был наподобие брата,и этому нету возврата.

Я строчкою вписан в книги,в бумажные врезан скрижали.С ним происходившие сдвигименя непременно сдвигали.

Мы вместе тонули. Вместемы выплывали едва.Я знал, что на должном местебудет его голова.

А кто и о ком напишеттакой, как этот, стих, —не думал, пока он дышит,покуда совсем не стих.

ПЕВИЦА

Огромная, как белуга,поставленная на хвост,стихи покойного другапропела она во весь рост.

Певица. Ее рулада —дебела, крута, кругла.Но в то же время крылатаэта певица была.

По-рыбьи глаза смотрели.Вздымало кофту брюшко.Потусторонние трелиона выводила легко.

Как жаворонок от зноя,захлебывалась она,и вся синева с белизноюбыла ею превзойдена.

И золото все июля,и все серебро январяк ней струны свои протянули,образно говоря.

И ротик она разевала,коротенький ротик свой,но из мирового развалатворила лад мировой.

АНАЛИЗ ФОТОГРАФИИ

Это я, господи!

Из негритянского гимна

Это я, господи!Господи — это я!Слева мои товарищи,справа мои друзья.А посередке, господи,я, самолично — я.Неужели, господи,не признаешь меня?

Господи, дама в белом —это моя жена,словом своим и деломлучше меня она.Если выйдет решение,что я сошел с пути,пусть ей будет прощение:ты ее отпусти!

Что ты значил, господи,в длинной моей судьбе?Я тебе не молился —взмаливался тебе.Я не бил поклоны,не обидишься, знал.Все-таки, безусловно,изредка вспоминал.

В самый темный уголмеж фетишей и пугаля тебя поместил.Господи, ты простил?

Ты прощай мне, господи:слаб я, глуп, наг.Ты обещай мне, господи,не лишать меня благ:черного теплого хлебас желтым маслом на неми голубого небас солнечным огнем.

ПЛАТОН