Петербургские повести - Николай Гоголь

Гоголя как писателя отличает особая ответственность перед читателем. Он считал, что «обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю… когда не пришла еще в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло». Осознание ответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю очень рано. В повести «Портрет» (в редакции 1835 года) старый монах делится с сыном своим религиозным опытом: «Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника». В книге «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство. Назначение его – служить «незримой ступенью к христианству». По Гоголю, литература должна выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных писателей, – просвещать душу, вести ее к совершенству. В этом для него – единственное оправдание искусства. И чем выше становился его взгляд на искусство, тем требовательнее он относился к себе как к писателю.

В «Портрете» можно найти отражение духовной жизни Гоголя. Художник, создавший портрет ростовщика, решает уйти из мира и становится монахом. Приуготовив себя в монастыре подвижнической жизнью отшельника, он возвращается к творчеству и создает картину, которая поражала всех видевших ее как бы исходящей из нее высокой духовностью. В конце повести монах-художник наставляет сына: «Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится».

Здесь Гоголь как бы наметил программу своей жизни. В середине 1840-х годов у него появилось намерение оставить литературное поприще и уйти в монастырь. Но эти монашеские устремления (которые не были секретом для школьных приятелей Гоголя), по всей видимости, не предполагали окончательного отказа от творчества, но как бы подразумевали возвращение к нему в новом качестве. Путь к большому искусству, полагал Гоголь, лежит через духовный подвиг художника. Нужно на время умереть для мира, чтобы пересоздаться внутренне, а затем вернуться в мир, то есть к творчеству.

«Шинель» – последняя из написанных Гоголем повестей – создавалась одновременно с первым томом «Мертвых душ». История Акакия Акакиевича Башмачкина, «вечного титулярного советника», – это история гибели маленького человека. В департаменте к нему относились без всякого уважения и даже на него не глядели, когда давали что-нибудь переписывать. Ревностное исполнение героем своих обязанностей – переписывание казенных бумаг – единственный интерес и смысл его жизни. Убожество и робость бедного чиновника выражаются в его косноязычной речи. В разговоре он, начавши, не оканчивал фразы: «Это, право, совершенно того…» – а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил». Несмотря на свое униженное положение, Акакий Акакиевич вполне доволен своим жребием. В истории с шинелью он переживает своего рода озарение. Шинель сделалась его «идеальной целью», согрела, наполнила его существование. Голодая, чтобы скопить деньги на ее шитье, он «питался духовно, неся в мыслях своих идею будущей шинели». Герой даже сделался тверже характером, в голове его мелькали дерзкие, отважные мысли – «не положить ли, точно, куницу на воротник?».

Столкнувшись с вопиющим равнодушием жизни в виде «значительного лица», испытав душевное потрясение, Башмачкин заболевает и умирает. В предсмертном бреду он произносит никогда не слыханные от него страшные богохульные речи. И здесь мысли его вертелись вокруг той же шинели. Когда же он умер, то «Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное…». Только через несколько дней в департаменте узнали, что Башмачкин умер, да и то только потому, что пустовало его место.

Но на этом история о бедном чиновнике не оканчивается. Умерший Башмачкин превращается в призрака-мстителя и срывает шинель с самого́ «значительного лица». После встречи с мертвецом тот, почувствовав укоры совести, нравственно исправляется. Иногда думают, что погибший Акакий Акакиевич тревожит совесть «значительного лица» и только в его воображении является призраком. Однако такое правдоподобное объяснение нарушает логику гоголевского мира – так же, как она была бы нарушена, если бы действие «Носа» объяснялось как сон майора Ковалева.

Впрочем, автор и тут не дает окончательного ответа на все вопросы. «Один коломенский будочник, – пишет он, – видел собственными глазами, как показалось из-за одного дома привидение; но будучи по природе своей несколько бессилен… он не посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до тех пор, пока наконец привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: «Тебе чего хочется?» – и показало такой кулак, какого и у живых не найдешь. Будочник сказал: «Ничего», – да и поворотил тот же час назад. Привидение, однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направив шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной темноте». Так кончается повесть. Гоголь оставляет за читателем решать, имело ли привидение отношение к Акакию Акакиевичу или все это плод досужих выдумок и городских толков.

В «Шинели» Гоголь показывает, как человек вкладывает всю свою душу без остатка в вещь – шинель. Эта сторона героя повести, заслуживающая не только сострадания, но и порицания, была отмечена Аполлоном Григорьевым, который писал, что в образе Башмачкина «поэт начертал последнюю грань обмеления Божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя, до того, что шинель делается трагическим fatum[2] в жизни существа, созданного по образу и подобию Вечного…».

Гоголевский Акакий Акакиевич не сводится как герой лишь к петербургскому типу чиновника, – это образ общечеловеческий, относящийся ко всем подобным ему, где бы и когда бы они ни жили, в каких бы условиях ни погибали, ни исчезали из жизни так же незаметно для окружающих, как и Акакий Акакиевич. На него обрушилось несчастье такое же, «как обрушивалось на царей и повелителей мира…».

«Записки сумасшедшего» – единственное произведение Гоголя, написанное от лица героя, как его рассказ о самом себе. Поприщин (фамилия героя происходит от слова поприще[3]) ведет свой внутрений монолог, во внешней же жизни, перед генералом и его дочкой, он и хотел бы много сказать и спросить, но у него язык не поворачивается. Это противоречие внешнего положения и внутреннего самосознания отражается в его записках, оно-то и сводит его с ума. Поприщина мучит вопрос о собственной человеческой ценности. Так как никто за ним таковой не признает, он пытается это сам решить для себя. Герой разговаривает в записках с самим собой. Вот, например, его игривое замечание: «Что это за бестия наш брат чиновник! Ей-богу, не уступит никакому офицеру: пройди какая-нибудь в шляпке, непременно зацепит». Этот тон легкой пошлости показывает, что герой таков же, как и многие, что он любит пошутить. Однако Поприщин не поручик Пирогов или майор Ковалев, у которых в голове все в порядке, и это действительно их тон. А Поприщин только хотел бы быть таким, как они. Если в других петербургских повестях пошлость и трагизм – две краски петербургского мира – выступают раздельно и сложно сочетаются в повествовательной речи автора, то в «Записках сумасшедшего» в каждом пошлом слове героя слышен трагизм его попыток осознать себя нормальным человеком. «Вы еще смеетесь над простаком, но уже ваш смех растворен горечью», – писал Белинский.

В этих попытках Поприщину не на что опереться, кроме известных ему понятий о человеческой ценности в виде чинов и званий. Поэтому ему хочется «рассмотреть поближе жизнь этих господ». Он фантазирует, что «станем и мы полковником и заведем себе репутацию». Ему приходят на ум вопросы: «Отчего происходят все эти разности? Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник?» или «Может быть, я сам не знаю, кто я таков». Горделивое чувство искаженного сознания возносит его аж в испанские короли.

Заключительный монолог героя – уже не речь прежнего Поприщина, но голос самого Гоголя. Сознание человеком своего несчастья рождает любимый у Гоголя образ дороги, тройки и колокольчика. Дорога мчится через весь свет в небесные дали – куда несет она героя? «…Взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!» Так разрешаются поиски ущербным человеком своего места в мире: не титулярный советник, и не полковник, и не испанский король, а – «ему нет места на свете!».